Славомир Мрожек - Валтасар

Младший, Владислав, сразу после войны принял духовный сан. Теперь он уже пенсионер и пребывает на отдыхе в Доме отцов иезуитов.

Анна — самая упорная и настойчивая в своих стремлениях: с детства хотела изучать классическую филологию и стать учительницей. Ценой многих жертв добилась своего. В период коммунизма, когда ей грозила потеря места, она закончила факультет германистики и продолжала учительствовать. Сейчас она на пенсии, ей за восемьдесят.

Хелена всю свою жизнь посвятила братьям и сестрам. Готовила, убирала — до самой смерти.

И наконец — Антоний Мрожек, первенец, мой отец. Родился он в 1903 году, начал с выпаса коров, а после, нанимаясь на работу к соседям, скопил немного денег и, закончив восьмилетку, отправился в Бжешко, что в десяти километрах от Поромбки Ушевской, чтобы продолжить учебу. По-видимому, без согласия родителей. Там он жил в популярном в те времена «пансионе» — снимал койку в многонаселенной квартире для иногородних студентов.

В 1920 году, семнадцати лет от роду, Антоний добровольцем пошел на фронт — воевать с большевиками[25]. У Ленина были далеко идущие планы: пробиться к Германии, где произошла революция, а потом образовать мировую империю. Польша ему мешала.

Отец прошел от Бжешко до Киева и обратно. Семнадцатилетним новобранцем, не успев пройти военную подготовку, он попал в пехоту. Иногда он рассказывал мне о своей войне. Долгие марши, стычки, сражения, часто врукопашную, расстрелы пленных — с обеих сторон — сохранились в его памяти всего лишь как смутный сон. В Бжешко после демобилизации он не вернулся. О том, что с ним происходило после моего рождения, мне почти ничего не известно. Наверняка знаю лишь, что временами ему было очень трудно, и — почти наверняка — он так и не получил аттестата зрелости.

Каким же образом отец стал в Боженчине начальником почты, да еще в таком юном возрасте? Для получения ответственной должности аттестат зрелости непременно требовался примерно с 1930 года — года моего рождения — и вплоть до Второй мировой войны. Остается только одно объяснение: отцу просто повезло, невероятно повезло. Везенье плюс определенные способности. Всю жизнь он был образцовым почтовым работником и успешно продвигался по службе, с перерывом на оккупацию, до 1950 года. Тогда в Польше все перевернулось с ног на голову, и отца вышвырнули с работы за излишнюю совестливость: он заявил протест, когда обыкновенного ворюгу, которого он сам перед войной поймал на краже, назначили заведующим почтой. Через несколько лет отца на работу все же вернули.

Он не примыкал ни к одной «мафии», как это назвали бы сегодня. Не был легионером, не принадлежал ни к Беспартийному блоку сотрудничества с правительством, ни к санации, ни к НРЛ[26], ни к социалистам (упаси боже!) — вообще ни к каким группировкам. Типичный поляк, который на все отвечает «нет». Любил порассуждать за водочкой в дружеском кругу на любую тему, лишь бы не слишком конкретную. Его абсолютная неосведомленность не мешала ему разглагольствовать с неизменным чувством благородного возмущения. Он даже анархистом не был — для этого нужно обладать хоть каким-то мировоззрением.

О некоторых говорят: «душа общества». Так можно было сказать об отце. На людях он умел быть очаровательным и, к моему удивлению, как правило, таким и был. Другое дело — дома, где он чувствовал себя не в своей тарелке. Ему постоянно требовалась публика. Чем больше сужался круг его знакомых, тем острее ощущал он потребность куда-нибудь отправиться и охотнее всего шел в какую-нибудь пивнушку. Там он становился королем жизни. Обожал дни рождения, именины, праздники и вообще все, что позволяло наполнить дом случайными людьми. Такой стиль человеческих отношений был не по душе матери. К концу своей короткой жизни (укороченной еще и годами, проведенными в санатории) она совершенно отстранилась от человека, которого когда-то любила. Но до последней минуты относилась к нему тактично и с пониманием.

Везло отцу и с женщинами. Он был красив, но дело не только в этом. Когда в Боженчине разнесся слух, что на почте появился молодой неженатый начальник, женское население затрясло как в лихорадке. По крайней мере, об этом свидетельствуют — правда, в более сдержанных выражениях — письма пани Рогожовой, моей столетней тетушки, да и рассказы других женщин. Когда вскоре стало известно, что уже назначена его свадьба с моей будущей матушкой, все девушки ей завидовали. Кажется, в жизни матери это была последняя приятная весть. Умирая, отец попросил меня, чтобы сообщение о его смерти появилось в газете. Коммунизм уже разваливался, набирала силу «Солидарность». Я назвал отца «участником войны 1920 года»; исполнить его просьбу я сумел благодаря «Тыгоднику повшехному»[27] — другие газеты не поместили бы даже такой осторожный текст. Перед смертью отца что-то мучило, но что — он и сам не мог осознать. Его жизнь с моей матерью длилась недолго, я был слишком мал, чтобы разбираться в таких делах, а после — уже слишком занят собой. Мне кажется, в глазах матери отца спасало — по крайней мере, некоторое время — отсутствие цинизма. Была в нем какая-то детскость, простота, в чем он не отдавал себе отчета. Меня его ребячливость не слишком трогала, но я ценю его за порядочность. Ведь он выполнял свои основные обязанности перед детьми и — так или иначе — перед женой. Он любил ее до конца — по-своему, то есть не понимая.

Я очень мало знаю о своем отце. Не потому, что он мало рассказывал, — наоборот, рассказывал он очень много, но на избранные темы. Все остальное он приукрашивал, а выпив, приукрашивал до абсурда. Со временем он достиг в этом совершенства. В конце жизни все ему представлялось сказкой, рассказанной добрыми гномами.

Когда ему было сорок восемь, а мне двадцать один, я расстался с ним на три года. Я все ему простил, в том числе и эти его причуды. Понимал, что с детства его мучил комплекс неполноценности, и он от него так и не избавился. Корни неполноценности уходили в те времена, когда он поселился в Бжешко. Прямо из деревенской халупы отец попал в новые условия. В чем именно новые? Об этом он никогда не рассказывал.

Хмурым, мрачным ноябрьским днем я стоял в саду, когда кто-то пришел и сообщил мне, что вернулся отец.

Вернулся до неузнаваемости изменившимся. В задрипанном пальтишке, небритый, нестриженый и похудевший; в глазах его отражалось одно — поражение. Поражение целого народа, поражение, перевернувшее всю его жизнь. Он напоминал мне дядю Юлиана, который месяцем раньше плакал, слушая радиосообщение из Варшавы. Под знаком этого поражения появился и дядя Казимеж. Призванный в армию как поручик, он участвовал в обороне Варшавы и переодетым вернулся домой. С тех пор поражение читалось на лицах всех мужчин в Польше. Выяснилось, что отец доехал со своим почтовым вагоном до Львова, но после подписания пакта Риббентропа — Молотова[28] и с началом всеобщего хаоса ему пришлось пешком пробираться домой. Подробностей я так никогда и не узнал. В те времена взрослые уделяли детям мало внимания, и дети слушали взрослых украдкой, дополняя потом обрывки услышанного собственным воображением.

Решили, что отец пока не будет раскрываться немцам как почтовый служащий. Останется в Боженчине, подождет развития событий. Англия и Франция тогда уже объявили войну Германии, но оставались «в состоянии готовности». Советский Союз завоевывал и никак не мог завоевать мужественную Финляндию, а остальные ждали, что предпримет Гитлер. Зима обещала быть суровой. Одна из тяжелых военных зим, когда температура опускалась ниже сорока.

Тем временем наша семья съезжалась в Боженчин. Из Иновроцлава приехала моя тетка с мужем и двумя маленькими детьми. Их вышвырнули из собственного дома в чем были, не дав на сборы и двух часов. Ее муж по фамилии Фенглер, немец по происхождению, спасался от Рейха, избегая статуса фольксдойча[29]. Вместе нас было уже шестеро взрослых и шестеро детей — если считать меня ребенком — на одну комнату с двумя окнами, двумя кроватями и маленькой кухней. В кухне на ночь раскладывали постель, но теснота все равно была ужасная. Дед с женой занимали другую комнату, отделенную от нашей половины верандой и второй дверью. Отношения между нами были прохладные. Каждую минуту дверь из «той» комнаты открывалась, и на пороге показывалась «жена отца», то есть моего деда. Она проходила через нашу комнату, поднималась по трем ступенькам в кухню, становилась у печи, что-то стряпала, а затем проходила обратно и исчезала за дверью. Готовили у печи совместно, хотя разную еду — для них и для нас. Они ели в своей комнате, куда никого из нас не допускали.

Все пять лет войны, зимой и летом, жена деда ходила в сером вязаном шлеме, заколотом на шее. Маленькая, толстая, с раздутым какой-то болезнью зобом, с водянистыми выпученными глазами. У деда глаза были такие же, но, в отличие от жены, он был высокий. Выходя и возвращаясь по многу раз за день, она бормотала под нос: «Боже-Боже-Боже». Что означало призыв к Богу и просьбу: «Терпения-терпения-терпения». То есть терпения ко всем нам. С той поры я всю жизнь ценю просторные изолированные квартиры.