Айдар Павлов - Гроб своими руками

***

Смерть есть растворение субъективного духа, пребывавшего в плоти, в духе всеобщего. Видимо, это и является счастьем, которое мы изо всех сил чаяли обрести, но так и не обрели здесь, сливаясь с объектом своих чаяний, с женщиной, растворяясь в ином не я, образовывая модель всеобщего тела, всеобщего духа. Ибо именно в миг, когда оба становятся как одно, доносится отблеск неба, в момент природного проникновения. На какую-то секунду нам ничего не надо. Вектор растаял. Плоскости исчезли. Плоть отпустила. Дух отступил. Я не один. И кто только додумался, что человеку надо быть одному, хорошо быть одному? Что-то там приводить в порядок, соответствие, давать отпор, создавать в голом одиночестве? Я есть Вселенная. До и после сотворения. Я есть всюду. Я есть всё. Я - сердце всех, кто дышит. Я - дух всех, кто любит. Я - это Я всех и каждого. Я больше не болезненный сгусток прогнивших идей. Я есть сама любовь. Я есть само блаженство, - и закон, и исполнение. Все остальное не имеет значения. Право, после тюремных стен одиночества смерть обещает блага необозримые. Пока же, в постели, - лишь отзвуки, намеки, забава.

***

Надолго ли умирают? Ведь, в смерти нет времени. Год? Десятилетия? Тысячелетия? Вероятно, пока не отдышится и не наберется новых сил участок вселенского духа под универсальным именем я. Но поскольку “я” никогда не устает, ибо не имеет ничего общего с той жалкой шелухой, за которую его держат на земле, какую-то часть призовут сразу, какая-то отправится в блаженный сон, где ничего не надо. Сон тот покажется мгновением, сколько бы ни продолжался, мы увидим все, что пожелаем, и без долгих перелетов сможем оказаться в любой точке, где только существует Бог: проникнуть в любой атом и покрыть собой многие расстояния разом. Не так, чтобы девять этажей наверх - рай, девять вниз - ад, - всё гораздо проще: чем интереснее здесь тем интереснее там. Ибо, куда ни глянь, везде свет взрывается цветом и возвращается в свет. В принципе, ничего нового. В частностях, в субъективной мелодии, ничего старого. Та часть духа, что стремилась, казалось, к невозможному, наконец, обретет свое невозможное, коснется ран и, удостоверившись в их священной реальности, забудет, как забывается возможное, чтобы устремиться за новой мелодией к границе жизни и смерти. Рано или поздно обретается всё и обретаются все. Другая часть духа, жаждущая схваток и битв, незамедлительно привлечется к новой концентрации, получит по зубам и вернется истинным героем на заслуженный отдых. Каждой штуковине найдут место. Бог не обидит, пока любит. Тебе ведь в голову не придет никого обидеть, пока ты любишь. Если Он захочет, чтобы сны были грустными, то это будет тихая светлая грусть дома, а не отчаяние Маленького принца на холодной планете. Тут, на земле все - гости, и если кто-то обосновался на этой планете как дома, это совершенно не значит, что здесь его дом, он такой же гость как ты да я, только Маленький принц это понял, а он еще нет. Ни у него, ни у нас скоро не будет: мой дом - твой дом, моя нога - твоя рука, моя душа - твоя... По сути, у нас никогда ничего своего и не было, мы просто боимся в этом признаться.

Страшно? Мы, бедные, так цепко ухватились за свое, что одно великое на всех пугает нас, жалких собственников, уцепивших клочок пространства, подобный горстке воды в сравнении с океаном. Над грезой коммунизма мы мудро хихикаем, ее суть для нас так и осталась непонятой. Но что такое коммунизм как не пророчество? Пусть, не библейское, без Бога, кривое и болезненное, и, тем не менее, мощное религиозное пророчество. Не дураки же ему верили, дураки соглашались. Вот, давайте, перестанем хихикать и представим себе, что мы гораздо ближе к коммунизму, чем то предполагалось. Маркс уже там. Отдыхает. Вместе со всеми. Коммуна небесного типа, где каждый клочок дышит теми, кто спит и теми, кто бодрствует, Теми, кто ушел, и теми, кто придет. Дышит любой миллиметр Вселенной, ибо здесь все общее: он в Боге, и Бог в нем.

Где мы окажемся, когда составим компанию "тем, кто придет"? Какими будем? Страшно подумать. До того страшно, что уже никакого любопытства - лишь волосы дыбом, да глаза из орбит: только бы не это! Мы-то самые лучшие, самые красивые, умные, любимые! Зачем нам это?

Я - вот доказательство того, что там будет не хуже. Мы вновь станем каким-нибудь я, вновь на нашем единственном и неповторимом теле сойдутся все плоскости Вселенной, и новая, молодая плоть начнет биться за уникальную жизнь. Да будет так. Ибо так было и есть. Прикоснись хоть раз к глубине своего храма - сгинет декоративный объективный маразм, отступит кромешная непознанность, и увидишь бессмертность души, и познаешь повсеместность духа. Только, будь добр, сам прикоснись, не бойся, - субъективно. Нет ничего реальнее твоего храма и ничего ближе. Даже если уйдет в небытие Земля, предстоит еще много, много жизней и много, много снов.

Вопросы после лекции:

ВОПРОС: Что-то подозрительно просто. Что-то не верится.

ЕКСАКУСТОДИАН: А не надо мне верить. Никому не надо верить, - только себе. Без единства своего храма все - слова, слова, слова…

ВОПРОС: Тогда зачем ты об этом?

ЕКСАКУСТОДИАН: А я раньше об этом не знал. Даже не предполагал, я, вот, решил вам что-нибудь рассказать, и...

ВОПРОС: Что-то подозрительно просто. Ты говоришь о прошлых жизнях, словно о днях недели. Можно подумать, ты помнишь свои прошлые жизни!

ЕКСАКУСТОДИАН: О, это такая мелочь, мои прошлые жизни, не стоит и вспоминать. Их столько было!

ВОПРОС: Интересно, Гете и Шекспир могли быть одним лицом в разное время?

ЕКСАКУСТОДИАН: Они и есть одно лицо. И мы с тобой одно лицо. И этот пес, и трава, и Солнце.

Идея самоубийства - самая мощная и, я бы добавил, отрезвляющая идея, какая только может встретиться на земле. Нравится вам или нет, если уж она засела вам в голову, вы ее оттуда ничем не вытащите: ни пинцетом, ни пассатижами. Любая другая идея перед ней терпит крах; демоны и ангелы застывают от нее подобно каменным истуканам; родные и близкие воют от «горя», философы пытаются определить «хорошо» это или «плохо».

Приготовимся к лучшему.

Само-убийство должно произойти цельно, красиво, эстетически значимо и повлечь ряд грандиозных последствий, без которых даже самая выстраданная идея покончить с собой обернется постыдным фарсом. Суицид никогда бы не приобрел широкой популярности, если б, прибегая к нему, мы не получали уникальную возможность повергнуть мироздание в божественный первозданный хаос, низложить одних и вознести других, встать вровень с богами, передвинуть горы с мест, где они стояли, в места, где им надлежит стоять. Само-убийство есть акция, мистерия. Вся вселенная взрывается ослепительным салютом в результате одного нашего движения. Поистине, “нет никого, кто оставил бы отца своего, жену и детей своих, и самой жизни своей, и при этом не приобрел бы в стократ больше отцов, жен, детей и жизней”.

Самоубийца выходит из контекста жизни так далеко, что она уже представляется ему некими театральными подмостками, на которых разыгрывается мыльная опера: воплощенная в самоубийце добродетель становится жертвой зла, заключенного в остальных действующих лицах и исполнителях. Вернуть самоубийцу в истинную реальность можно лишь само-убийством, никакие высокие наставления не спасут. Словно чародей, он полностью поглощен постановкой трагедии трагедий, сакральной мистерии и последнего шоу своей жизни: “Мне тесно в этом курятнике! - кричит он. - Я задыхаюсь! Дайте мне весь мир!” И миллиарды невидимых зрителей с интересом следят, чем это кончится. Видимые зрители уже не имеют никакого значения, они словно мелкие букашки, беспорядочно копошащиеся в темноте, важность представляют лишь те, высшие, с ангельскими улыбками на устах, соседи жизни будущей.

Благодаря работе над гробом мне удалось выработать профессиональный нюх на самоубийц. Я отказался делить людей по правилу плохой - хороший, которым владеет любой болван, и стал использовать понятия "жилец - не жилец". Это тоже достаточно относительно, так как оба состояния и могут изменяться на прямо противоположное во мгновение ока. Регистрируя поле, окружающее потенциального само-убийцу, своим полем, я вступаю в контакт. Как поле электромагнитное ищет магнит, так и порождение внутренней энергии самоубийцы ищет точку преткновения. Но не там, где следует. Помните, в старину рисовали нимбы? Вот, что-то в этом роде: