Роман Кофман - Пасторальная симфония, или как я жил при немцах

Жаль мне Иржи с его впалой грудью, лихорадочным румянцем и тревожным блеском в красивых глазах. Ему трудно дышать, и, когда играем оперы, он, случается, покидает душную оркестровую яму, а возвращаясь, одними глазами просит прощения. Мы с ним редко беседуем. Он сказал: «Я хочу домой, в Брно. Но теперь уж все равно». Я, конечно, его веселю, рассказываю смешное...

Без пяти десять. Ноев ковчег полон. Пора на весла.

— Ну что, фрау Раабе, нравится вам место, где служит наш муж?.. Гауптман Гетцке, скажите музыкантам, пусть полчаса отдохнут. А этот последний чардаш больше не играть: в нем мелькает что-то еврейское!

— Я в восторге, герр комендант! В тылу шушукаются о каких-то ужасах, но ведь это чушь! Какой порядок, какая продуманность! Какая гуманность, в конце концов: муж говорит, что на газацию отправляют только самых бесполезных... А этот оркестр! Вот уж не ожидала здесь услышать живой оркестр, да какой!

— Я ими очень доволен, фрау Раабе. По правде говоря, некоторых из них мне жаль, хотя самовольничать мне, конечно, никто не позволит... Оркестр действительно превосходный — видимо, в предчувствии конца музыканты играют как-то особенно выразительно... Кстати, фрау Раабе, не хотите ли послушать что-либо из ваших любимых опусов? Лично я обожаю «Грезы» Шумана... Гауптман, приведите из 8-го барака мальчишку — такой кудрявый, на скрипке играет... Ах, пусть меня бог простит, но как хорошо, что генерал-фельдмаршал мгновенно укатил — можно расслабиться... Этот мальчишка такой красивый и белокурый, клялся, что немец. Пришлось, извините, фрау Раабе, спустить штаны...

— Разумеется, герр комендант, разумеется...

— Эй, как тебя зовут, я позабыл?

— Яцек...

— Надо говорить: «Яцек, господин комендант»!

— Яцек, господин комендант.

— Умирать хочется?

— Не хочется.

— Надо говорить: «Не хочется, господин комендант»! А впрочем, все равно. «Грезы» Шумана знаешь?

— Знаю, господин комендант.

— Играй...

— Почему вы молчите? Герр комендант, почему вы молчите? Откройте глаза!

— О чем можно говорить после такой музыки? Божественная — иначе ее не назовешь!.. Что за дьявольская ирония: этим неполноценным существам бывают подвластны глубины нашего искусства — непостижимо! Ты почему застыл — как тебя? — Яцек, Ицик, Шмуцик?.. Марш отсюда!..

— Герр комендант, меня восхищает ваше преклонение перед классической музыкой!

— Но по-другому быть не может! Музыка — одно из сильнейших проявлений немецкого духа! Она нас очищает,она — вечное стремление к идеалу... Когда через месяц-два в нашем лагере будут, наконец, установлены газовые камеры и нам не придется более отправлять транспорты в Аушвиц (это несносно хлопотное занятие), оркестр будет играть что-нибудь возвышенное — те же «Грезы» Шумана или «Листок из альбома» Вагнера — у входа в камеру для очередной партии.

— Я знаю, герр комендант, мне муж говорил об этом. Я нахожу эту идею высокогуманной, не говоря уже о художественном эффекте... Кстати, а где мой муж, куда он исчез?

— Ваш муж никуда не исчез, милая фрау Раабе. Можно, я буду называть вас просто Элизабет? Так вот, очаровательная и соблазнительная Лиззи, ваш муж, штандартенфюрер Раабе, нажрался, как свинья, и я спрятал его от глаз генерал-фельдмаршала Хорста подальше, а именно — на складе униформы для заключенных. Сейчас снова начнется танцевальная музыка, но мы удалимся: я бы хотел, Лиззи, показать вам, как живет скромный солдат фюрера, оберштурмбанфюрер фон Шеель, а для вас просто Ульрих...

— Какой вы милый!

Директор оркестра с утра рассеян. Он ходит, уставясь в пол, на вопросы отвечает не мгновенно, как обычно, а немного помолчав, и иногда даже переспрашивает... Мне ясно: у него неприятности средней тяжести. При крупных он молчит, смотрит сквозь собеседника, беспрерывно что-то записывает крупным женским почерком и, улучив час-полтора, уезжает на велосипеде в горы. Мелкие же неприятности он переживает усмехаясь: он оживлен, разговорчив и вообще пребывает в хорошей форме.

— Что-то случилось? — как бы между прочим спросил я.

Лаурентис, бывалый оркестровый волк, оберегал шефа от плохих новостей и по своей инициативе никогда ими не делился.

Неприятность оказалась необычного свойства. Повод был забавным и даже анекдотичным.

Но сначала напомню одну из примет концертного житья-бытья в славное советское время, когда скрипачи, пианисты и другие солдаты идеологического фронта мужественно несли культуру в народ. Народ же вяло сопротивлялся, и бывало, что залы — увы! — оставались незаполненными. Опытные администраторы, для которых дурное настроение артиста при виде пустых стульев — недопустимое уязвление достоинства, звонили в воинскую часть. Немедленно прибывало подразделение — строем, правда, без автоматов, котелков и боезапаса. Это были, возможно, самые передовые воины, но, скорее, наоборот — командиры отправляли в филармонию самых провинившихся, потому что всем известно: спать сидя крайне неудобно. Зал заполнялся до отказа. Это вносило в атмосферу концерта некий новый аромат (поднималось ли при этом настроение артистов — вопрос другой)...

Так вот, изредка и в нашем, вполне успешном концертном зале случалось какое-то число непроданных билетов. И тогда директор отправлял их (по символичной цене) — нет, не в воинскую часть, а в... синагогу Оттуда билеты распространялись в еврейской общине, и, как вы понимаете, результативность этой акции была не ниже, а, может быть, даже выше, чем давал советский опыт с привлечением вооруженных сил.

Но оказалось, что в городе не одна синагога, а две, причем, как вы правильно догадались, конкурирующие. Доподлинно неизвестно, какие теологические нюансы разделяли прихожан, да это и не важно, потому что и те, и другие глубже и искреннее всего веровали в ежемесячную социальную помощь. Для нашей истории важно другое: та, другая синагога льготные билеты не получала, и прихожане были лишены возможности почти даром посидеть в концертном зале — в костюме, который в последний раз надевался на прощальном ужине при выезде из СССР. Поскольку же заповеди советовали не желать осла и жены ближнего своего, но, в целом, не отменяли чувство ревности, прихожане пошли испытанным в прошлой жизни путем: обратились в «вышестоящие органы».

Тут уместно заметить, что городские власти в этих краях ко всему относятся предельно серьезно и вмешиваются в коллизии, гораздо более мелкие, чем жалоба синагоги на симфонический оркестр. И власти рассудили: версия, подозревающая директора оркестра, массивного арийца, в симпатиях к одному из разветвлений иудаизма, безусловно, отпадает. Стало быть, либо коррупция, либо, в лучшем случае, ее мягкая форма — «амиго-афера», то есть предпочтение без достаточных формальных оснований, или, проще говоря, приятельская услуга с обоюдной выгодой!

Бедный Лаурентис каким-то образом от суровых властей отбился, обе синагоги стали получать дешевые билеты в равных количествах, а мне было смешно... А потом стало грустно.

Если бы тому офицеру СС, который в дни Бабьего Яра стащил моих бабку и деда с чердака и вывез расстреливать, кто-нибудь сказал, что пройдет не так уж много лет и внучек этих громко молящихся стариков будет в самом сердце Германии повелевать немецким оркестром, а он, офицер, еще живой, с ненадежными коленками и слезящимися глазами, будет покупать абонемент на концерты этого самого внучка — в третьем ряду, чтобы лучше слышать, а нераскупленными билетами будут угощать синагогу, он бы расчувствовался и, наверное, отпустил бы моих бабушку и деда домой.

Рассвет запаздывает. На часах — без пяти пять, но в городе полумрак. У входа в дешевый бар гогочут два молодых турка — приземистые, с преждевременными животиками и густо набриолиненными, иссиня черными волосами. С ними — волейбольного роста проститутка, красивая немка, натуральная блондинка с голубыми пьяными глазами.

На исходе ночи в городе удивительная акустика — можно переговариваться через квартал. Квадратные равнодушные дома гулко отражают возгласы, визги и хохот интернационального трио; мне их не обойти: я спешу к первому автобусу, который умчит меня в аэропорт. Ускорив шаг, я прошу группу расступиться.

«Хеллоу, герр Кофман!» — глубоким контральто приветствует меня проститутка и приветливо машет рукой, пока я не сворачиваю за угол.

Искусство овладевает массами. Масса турок, между тем, овладевает немками.

— Мсье Лилиенталь, как вы относитесь к идее маэстро пропустить 3-ю часть, то есть оставить симфонию без скерцо ?