Чжан Сянлян - Мимоза

На рынке несколько десятков стариков торговали вялой морковкой и картофелем. Один приволок немыслимо древнюю тощую овцу, и за 150 юаней в нее буквально впились рабочие из каменоломни. Я смотрел, как они уносили ее, даже не позволив идти самой, и у меня текли слюнки. Мяса с нее будет цзиней двенадцать... Но я-то и прицениться к баранине не смел.

Объектом моих вожделений была морковь. Даже картошка — и то уже слишком. Я подошел к продавцу, чья морковка показалась чуть свежее.

— Сколько?

— Юань шестьдесят фэней.

Удивляться нечего. Я ткнул пальцем в картошку:

— А это?

— Два.

— Дороговато!

— Да? А вы попробуйте, погните спину в поле, небось побольше запросите!

— Ладно вам, меня этим не удивишь, не через такое прошел. Что, не верите? — Я взглянул ему в глаза.

Он недоверчиво хмыкнул. С холодной улыбкой я сказал:

— Так вот, меня недавно освободили... из лагеря... Дошло?

— Понял, понял...— Старик выглядел испуганным.

— Ну, отдадите картошку подешевле? — Я специально вышиб его из равновесия, прием хорошо известный. — Другие вон три цзиня картошки отдают за пять цзиней моркови.

— Нет, дешевле не выйдет, — старик недостаточно испугался. И все-таки он попался на мою уловку. — Но за три цзиня картошки и я отсыплю вам пять цзиней моркови.

— Правда?

— Еще бы! — сердито буркнул старик.— Три цзиня картошки на пять цзиней моркови, верно?

— Договорились! — Я скинул со спины корзину.— Сначала картошку!

Я отсчитал ему деньги. Вчера нам выдали по 18 юаней, месячный заработок, а работали-то мы всего день — тоже ведь удача! Старик достал самодельный безмен. Потом мы препирались из-за точности веса. Наконец он пересыпал картошку в мою корзину.

— А теперь за эти три цзиня ты отсыплешь мне пять цзиней моркови!

Старик, нимало не задумываясь, взвесил морковь. Я высыпал картофель обратно в его короб, взгромоздил свою корзину с морковью на спину и зашагал прочь.

Как тут не раздуться от самодовольства! Такой фокус удался!

В лагере мне много приходилось сталкиваться с торгашами, и я

изучил их психологию. Упрутся, с места не сдвинешь, а до всего остального и дела нет. Упрямятся, гнут свой интерес, а обмануть их — раз плюнуть. Мне это часто удавалось.

Но ты сам, что ты, в конце концов, за человек?

Солнце пригревало. Я брел по степи, и песок с камушками скрипел у меня под ногами. Крутом ни души, кажется, ты один на всей бескрайней равнине. «Я о-ди-ин!» Это и есть настоящая свобода. После четырех лагерных лет, хождения строем на работу и с работы, после сна вповалку и очередей за похлебкой — какое счастье брести в одиночестве в распахнутые дали.

Ручьи, сбегая с гор, оставили на земле глубокие борозды, словно вымощенные галькой. Камни поблескивали на солнце. Голые склоны гор были мрачны и суровы. Единственные живые существа — бурые ящерки, завидев меня, принимали боевую стойку, тараща крохотные глазки. Вот одна вильнула вдруг хвостом и метнулась прочь. В это время года напрасно искать что-нибудь съедобное, вроде дикого лука. Даже пожевать нечего. А ведь я свободный, независимый человек! Воздух и тот принадлежит мне! Но кругом только сохлые сорняки да жужуб. Кусты жужуба сплошь покрыты колючками. Вообще жужуб — это ученое название колючего кустарника, терновника. «Терновник», это слово волнует мне душу. Я поправил корзину на спине и широко зашагал вдоль зарослей колючек. Я шел и горланил все, что приходило в голову:

Трам-та-та, трам-та-тата! Трам, трам... Казалось, во мне гремел, отбивая ритм, огромный барабан, и я шагал и шагал со своей корзиной моркови за спиной по бескрайней равнине.

Путь мне преградила канава метра в два шириной. Сегодня утром вода в ней была крепко скована льдом, а теперь кое-где появились промоины, полыньи — лед понемногу таял.

Мостика не было. Я отыскал место поуже и бросил на лед комок земли. Лед выдержал, можно рискнуть.

Мне бы такое здоровье, каким я хвастался в письме к матери, перемахнул бы — и весь разговор. А тут еще корзина! Мне не хватило каких-нибудь 30 сантиметров. Лед подо мной треснул, и я рухнул навзничь, проломив хрупкую ледяную корку.

Поднявшись и стоя по колено в студеной воде, я увидел, что в корзине осталось две-три моркови. Куртка все равно промокла насквозь, и не было смысла засучивать рукава. Я принялся в отчаянье шарить по дну. Примерно половину моркови мне удалось спасти, но к тому времени холод проник до костей, а ноги свело судорогой. Я с трудом выбрался из канавы, сложил морковь в корзину, страдая, что пришлось прервать поиски. Я дрожал, как мокрая крыса. Нужно идти. И я пошел, и оборачивался чуть ли не на каждом шагу, словно надеялся, что морковки, как лягушки, выпрыгнут из воды на берег и припустят за мною следом.

К полуночи стало ясно, что я простудился, у меня поднялся жар. Северо-западный ветер выл и ритмично ударял в окна, которые я утеплил бумажными полосами; казалось, ветер грохочет пустым сундуком. Начались приступы головокружения. Теперь, раздавленный болезнью, я понял, сколь фальшиво все, что пишут в книгах; у него закружилась голова, и он упал на пол или — того лучше — на диван. Театр, да и только! Я лежал, а в голове моей все шло кругом, однако сознание не покидало меня, сон не приходил. Голова раздулась. Казалось, в ней почти не осталось крови и лишь тонкая струйка вьется-кружится, словно капля в огромном чане.

Разумеется, некому было подать мне воды. И я притерпелся к жажде. Привык. Иногда я сам восхищаюсь своей выносливостью. Сейчас как раз тот случай. Меры выносливости не существует, отчасти ведь дело в силе воли. Одни легко переносят душевные страдания, но беззащитны перед физической болью; другие — наоборот. Кажется, мне удавалось и первое и второе. Разве что смерть могла положить предел моему терпению.

Неужели вся эта могучая внутренняя сила дана мне только затем, чтобы влачить это жалкое существование? Неужели не суждено обратить ее на пользу обществу?

Меня стала мучить совесть. Я понял, что потеря моркови — это воздаяние. Крестьянская жизнь не легка. И юань шестьдесят фэней не слишком высокая цена за цзинь моркови. Рядом с лагерем продавали по два юаня. Помню, за тридцать цзиней моркови и миску покрытого плесенью сорго пришлось отдать хорошие часы. А я обдурил честного старика с добрыми морщинками на лице да еще гордился собой...

Кровь стучала в висках и несла с собою новые воспоминания.

Просторная комната. Небесно-голубые обои. В кресле коричневой кожи восседает один из моих дядьев... Я устроился на ковре, на подушке. Дядя, поигрывая стаканом с ледяным коктейлем, поведал мне, как Морганы составили свой капитал. По его словам, первый из них приехал в Штаты из Европы без гроша и с единственной парой брюк. Вместе с женой они открыли бакалейную лавку. Торгуя яйцами, он показывать товар покупателям заставлял жену — в ее тонких руках яйца казались крупнее. Вот эта психологическая хитрость помогла в дальнейшем его сыну основать финансовую империю. «Вот что значит — деловая жилка! Обанкротить соперника — значит уничтожить его!» — поучал дядюшка, крупный биржевой маклер.

...Воспоминания постепенно тускнели, но мне стало казаться, что все мои хитрости — следствие воспитания в буржуазной семье. И Морган и я использовали оптическую иллюзию и природную смекалку. Я заменил просо, из которого следовало приготовить клей, гвоздями и обменял картофель на морковь, выгадав два юаня. Видимо, борьба за существование принимает различные формы в зависимости от воспитания. У меня не было капитала, но я выбрал капиталистический путь. Обвинения, предъявленные мне в 1957 году, конечно же, доверия не вызывали но, в конце концов, я признал их справедливыми, как признал справедливыми придирки Начальника. Воспитанный в нищете инстинктивно ненавидит того, кто воспитан в довольстве. Я не чувствовал себя «буржуазным правым» просто потому, что это было единственно возможное для меня состояние.

Во рту пересохло, от нестерпимой жажды горло пылало огнем, но я смирился, ибо надеялся, что это возмездие. Я принялся читать про себя строки «Божественной комедии»:

Мой класс потерпел крах, и разве мое место не в аду?