Дина Рубина - Наш китайский бизнес

- Ну... как же... Что ты имеешь в виду, дурак? В Киеве, на еврейском кладбище? - предположила я.

- Отец в мамином шкафу на балконе, на верхней полке.

На обоих концах провода воцарилась трескучая пустота.

- Вв...нн...ты... Нет!! - сказала я наконец. - В... в каком виде?

Он усмехнулся:

- В виде пепла, конечно. А ты думала - мумия? Мать настояла, чтобы мы его вывезли. Она же чокнутая.

- Но... Господи, Витя, почему вы его не захороните?!

- Не разрешают. Ты что, не знаешь это государство?! Мы потеряли документы, что он еврей, и сейчас, чтобы доказать, нужны свидетели, а где их взять?

- Но... нет, послушай... - я ужасно разволновалась. Мысль, что пять лет еженедельно я редактировала газету, сидя рядом со шкафом, на верхней полке которого стоит урна с прахом верного ленинца, совершенно лишила меня покоя. Да, похорони ты его на христианском кладбище, наконец!! - воскликнула я.

- Ну, знаешь! - сказал он гордо. - Если я жру свинину, это еще не значит, что меня можно оскорблять!

И тут же, сменив гнев на милость, принялся рассказывать, как в голодные времена на Украине одной семье родственники из Америки прислали урну с прахом умершей общей бабушки, которая завещала похоронить себя на родине. По-видимому, забыли вложить объяснительное письмо в посылку. А те решили, что это американская помощь. Ну и... нажарили оладушек... Короче, съели бабушку. Потом дядя все приговаривал: не-ет, наша-то мучица, пшеничная, она и посветлее, и повкуснее будет!..

- Старая хохма, - сказала я. - Слышала этот ужастик из самых разных источников.

- Тебе не угодишь! - сказал он.

На сей раз я решила сама позвонить старику.

- Яков Моисеевич, - сказала я, - хочу вас обрадовать: я нашла выход из тупика, все устроилось.

- Так и должно было случиться! - крикнул он. - Человеку в таком победительном красном плаще повсюду сопутствует удача!

- Вот именно... Я распустила «Джерузалем паблишинг корпорейшн» к чертовой матери... Акции проданы, биржа бурлит, кредиторы стреляются... Так что Алику ничего не угрожает... Пусть мальчик клеит газету...

Мы немного помолчали оба, и в эти несколько мгновений я пыталась понять что общего у меня и Вити с этими странными стариками.

Я думала о призрачности нашего существования. О трагической легкости, с которой ветер волочит наш воздушный шар по здешним небесам, о крошечном замкнутом пространстве этой земли, уже исхоженном вдоль и поперек... О подспудном яростном желании выкарабкаться из клетки собственных ребер...

О, дорогой, единственный, никчемный наш русский язык, которым мы все повязаны здесь до смерти!

Жаль, подумала я, что мы так и не выпускали «Бюллетень» этих псевдокитайских призраков. Подобный альянс, пожалуй, был бы вполне логичен.

- Но мы ведь встретимся по этому поводу? - робко спросил Яков Моисеевич. Как насчет штрудла Анны?

- Почему бы и нет, - сказала я.

- И все-таки ваше пристрастие к красному цвету меня тревожит.

Мы только что спустились со второго этажа, где на очередном пятничном концерте Миша Кернер исполнял ре-минорную сонату Брамса. Небольшая зала наверху была, как всегда, переполнена публикой. Позади всех, у дверей стояла хозяйка-распорядительница этого дома - жизнерадостная пожилая дама с невообразимым количеством разнообразных бус на свободной цветной блузе. Они погремушечно щелкали, позвякивали, потренькивали. Каждый раз эта милая дама появлялась в новой блузе с новыми, еще более разнообразными бирюльками на булыжной груди.

Когда Миша рассыпал рокочущие пассажи позднеромантического Брамса, распорядительница счастливо оглядывала публику и сообщала гордым шепотом: «Это наш охранник!»

А я опять мучительно думала - куда Миша дел свою форменную куртку и оружие, и это, как всегда, мешало мне слушать...

Наконец, бурлящий пассажами «Блютнер» стих, Миша сбросил с клавиатуры ненужные руки, откинулся, встал - и публика яростно захлопала: сюда, на концерты в дом Тихо, приходили обычно настоящие ценители.

- Это наш охранник! - победно воскликнула погремучая дура.

Миша откланялся и ушел в боковую комнату - вероятно, переодеваться и идти домой. В день концерта обычно он брал отпуск за свой счет.

А мы с Яковом Моисеевичем сразу спустились вниз, на террасу - занять столик. После концерта многие из публики оставались здесь пообедать...

- Меня тревожит ваша любовь к красному... - повторил он.

- Напрасно, - возразила я, - нынче этот цвет означает совсем не то, что означал во времена вашей молодости. Кстати, что там за юная особа щеголяла в красном плаще? Расскажите о какой-нибудь интрижке, а то мне может показаться, что во времена китайских императоров молодые евреи только и делали, что учились по программам русских гимназий, ругались, как извозчики...

- ...И катались на коньках, - вставил он вдруг.

- На конь-ках? В Китае? Это любопытно.

- Вы невежественны, дитя. Вы не учили географии в школе. Или учили какую-то другую географию. В Китае зимой температура опускается до минус двадцати... Катки отличные. Все мы были прекрасными конькобежцами. Вообще спорт в нашей жизни был на первом месте... Все романы завязывались и рушились на катках... Музыка играла - вальсы, фокстроты... Вальсы в основном... Штраус «Сказки Венского леса»... «У голубого Дуная»... Знаете - это поразительно живо: я даже слышу сейчас, как с сухим хрустом режут лед коньки... Да короткая шубка, муфта, коньки «шарлотта», коричневые ботиночки - тугая шнуровка...

Он замолчал, зачарованно всматриваясь в далекий ледовый блеск слепящей юности.

- Видели бы вы, какие кренделя выписывал Морис и как восторженно на него смотрели девочки! У него были настоящие «норвежки». У меня - тоже. Знаете, такие коньки для соревнований, высокие ботинки... И я вам скажу, что он довольно успешно противостоял знаменитому в то время Рудченко.

Я вспомнила, как на Мориса смотрели две пожилые овечки в китайской резиденции.

- А что, Морис и вправду был когда-то молодым?

- Морис был отчаянной, наглой смелости парнем! - воскликнул обиженно Яков Моисеевич. - Хлесткий, резкий, очень остроумный... Если б я рассказал вам хоть пятую часть всех безрассудств его молодости, вы были бы шокированы.

- Ну надо же! А я думала, он был коммивояжером.

- Коммивояжером был я... Вернее, менеджером в «Чунь-синь комершиал компани»... Но это - гораздо позже... Мы торговали пушниной, кишками для колбас, английскими велосипедами «Геркулес». Как видите, вполне заурядная деятельность. Впрочем, моим героем в то время был Лесли Хауорд.

- А кто это? - спросила я.

- Боже мой, вы ничего не знаете! Он играл Эшли в «Унесенных ветром». Был чертовски элегантен...

- И все-таки, Яков Моисеевич, - я отодвинула стакан, - откуда посреди полного китайского процветания вдруг отъезд в эту сумасшедшую призрачную страну, да еще в то время, когда ее мотало из стороны в сторону?..

Он улыбнулся:

- Ну, это... надо всю жизнь по кирпичику восстанавливать, чтобы внятно-то ответить... А ваш отъезд - почему? То-то... Мама, помню, все просила: «Яшенька, погоди, не езжай ты в свою Палестину, пока эта история с арабами не закончится...» А я ей: «Мама, она никогда не закончится...» Знаете, в то время мы были покорены романтикой Жаботинского, Трумпельдора, Бялика... «Бейтар», «Два берега у Иордана» и все такое... Нет, мы были молоды, понимаете? Мы были молоды и крепки сердцем... Вот вы как-то насмешливо - о Морисе... Господи, если б я взялся рассказывать его жизнь! Где только этот парень не побывал! Например, во время войны оказался в Италии, так сложились обстоятельства. Ушел в горы, разыскал партизан, воевал с ними... Был командиром отряда... Однажды, уже в самом конце войны они ввосьмером обезоружили сто восемьдесят немецких солдат.

- Ну это... положим!

- Да-да! Сначала выловили двоих, заставили их написать листовку на верхнебаварском диалекте... Точно не помню, вроде, там обращение к товарищам звучало каким-то сленгом. «Шпец», что ли... Как наше «хэвре»! Остальные прочли, поверили... сложили оружие и ушли через границу со Швейцарией, как им было велено... Может быть, я что-то путаю в деталях, но по сути все верно... Морис напоследок сказал немцу, их командиру: «Мне не нужна твоя смерть. Для тебя и для меня война закончена. Но знай, что я - еврей».

- Послушайте, да ваша сушеная вобла Морис - просто замечательная личность! - воскликнула я.

- Да, - подтвердил Яков Моисеевич с достоинством.

- Тогда за что вы его ненавидите?

Он подпрыгнул на стуле, вспыхнул, побагровел.

- Какого черта! Что вы себе позволяете! С чего вы взяли?!

Я смиренно смотрела на этого чудного старика.

- Моя профессия - наблюдать, - сказала я грустно.

Он сердито покрутил ложечкой в полупустом стакане.

- Да, - сказал он. - Человеку бывает трудно управлять своими чувствами. Но человек должен сделать все, чтобы эти чувства не бушевали на поверхности.