Владимир Березин - Кролик, или Вечер накануне Ивана Купалы

Ели устало, будто выполнив тяжкий труд, мы – от странствий, а основательные люди – от движения челюстей.

Я как-то потерял из виду своих спутников – они растворились среди еды. Слева от меня клевала по зернышку свою порцию оперная девушка

Мявочка. Другой мой сосед, сидевший справа человек с мешком пластиковой посуды, стоявшим у колена, вводил меня в курс дела:

– Сейчас придет Тортик. А еще нам обещали галушки. Ты вот знаешь, что такое галушки?

Я-то знал, что такое галушки.

Я даже знал, что Тортик – это одна барышня, и знал, отчего ее так прозвали.

Как-то на моем дне рождения забредший случайно ловелас увлекся сидевшей напротив девушкой. Он, как заботливый воробей, норовил подложить ей лучший кусок и вовремя подать салфетку.

Попросит барышня чаю – а он уж наготове:

– Чайник моей любви уже вскипел… – и наливает.

Захочет барышня сладкого, он тут как тут. Тортик моей любви, дескать, уже нарезан. Потом он проводил ее домой, и последнее, что я слышал о них тогда, было приглашение к турникету метрополитена:

“Жетон моей любви уже опущен”.

И вот снова мне покажут барышню-тортик. Ну и галушки, разумеется.

Я облокотился на стол и, засунув кусок за щеку, принялся изучать жизнь. Стол, кстати, у Евсюкова был замечательный. Прекрасный был у

Евсюкова стол.

Слово о том, под какими столами спать хорошо, а под какими – не очень, а также о простых пролетарских ванных и изысканных джакузи.

В столах я понимал, поскольку спал я иногда и под столами. Это ничего, что у них четыре ноги и они мешаются. Хуже спать под столом, если у него всего одна нога и разлапистая.

Но стол Евсюкова был из правильного племени – это была особая порода хороших антикварных столов. Они сохранились только на дачах – на особых дачах. В музеях их давно нет и на обычных дачах тоже.

А на особенных дачах – есть.

Правда, хозяева отчего-то всегда уверяют, что это стол Геринга.

Сколько я ни видел таких столов на разлапистых ножках – все они были столами, принадлежавшими Герингу. Видимо, несколько товарных составов таких столов были вывезены в СССР из Германии.

Я видел и несколько десятков кресел Геринга. И то, посудите, как показывать гостям стул Геббельса. Видимо, это не стул, а стульчик – с тоненькими худосочными ножками, гаденький, шатающийся на ветру. А вот Геринг был совсем другое дело. Геринг русскому человеку напоминал Собакевича. Оттого мебель, помеченная его именем, внушала уважение всякому – крепостью и долговечностью.

И вся она, как в известной сказке про Мойдодыра, снялась с насиженных мест и перекочевала в Малаховку, Жуковку и Снегири.

Сдается, что единственное, что осталось удивительного – на родине этой мебели, – гора Брокен, на которой в Вальпургиеву ночь скачут голые девки.

Раньше на ее макушке стояли секретные советские радары, но и их вывезли и расставили в новых местах – все на тех же дачах, видимо.

Теперь в их чашах собирается дождевая вода и мирным образом утекает на грядки.

Но, возвращаясь к теме сна, надо сказать, что знатоки сообщали мне о пластиковых ваннах. В пластиковых ваннах, говорили они, спать лучше, чем в чугунных. Спал я и в чугунных. Пластмассовых тогда не изобрели. Лучше всего было спать в старинных ваннах в городе

Ленинграде. Правда, в том случае, если не подтекал кран.

А в джакузи я попытался как-то уснуть – было холодно и пусто. Да и времени не было.

Слово о том, что галушки живут особой жизнью – точь-в-точь как загадочная объективная реальность.

В эту минуту прошел хозяин с огромной бадьей – но в ней не было ничего. Галушки обещались на завтра.

Тогда, чтобы отвлечь внимание, Кравцов сказал кокетливо:

– Вы ничего не замечаете?

Мы ничего не замечали. Тогда он указал на свежий шрам посреди лба.

– Две недели в бинтах, – сказал он гордо. – Вам какую версию рассказать – официальную или неофициальную?

Мы не знали, какую лучше, и согласились на официальную.

Кравцов разлил вино и сказал печально:

– Я вешал теще жалюзи. Я боролся с ними, как с иностранным врагом. В тот момент, когда я было совсем победил их и ухватил за край, они сорвались со стены и ударили меня в лоб. Я залился кровью, и меня повезли в травмопункт.

– Эка невидаль, – сказал Рудаков. – Я тут боролся с буровым станком.

Это тебе не станок для бритья.

– Вот придет Кричалкин с тортиком, он нам и не то расскажет, – сказал свое Синдерюшкин.

И действительно, не прошло и десяти минут, как от станции послышался вой удаляющейся электрички, а вскоре появился и сам Кричалкин.

Тортик мотался в его руке, как гиря.

Никакой девушки с ним не было. Торт был неметафоричен, матерьялен и увесист.

Кремовый дворец в картонном поддоне был водружен на стол, а

Кричалкин уселся на старый сундук и стал проповедовать.

– Не затупились ли наши лясы? – сказал Кричалкин. – Помните, что сегодня ночь накануне Ивана Купалы?

– Надо выпускать солнечных кроликов, – заметил я. – Особенно важно это делать в полночь. Или искать папоротник. Только, я думаю, все-таки надо его искать при свете дня. Но с огнем…

– Можно попрыгать с голой жопой через костер. – Рудаков, вкусив расстегаев, стал брутален. – Вон, кострище еще на ходу.

Мы перевесились через ограждение веранды и поглядели на кострище. В неверном мерцании догорающего костра там обозначились два черных силуэта. Это Гольденмауэр о чем-то тихо разговаривал со своей спутницей. Мы услышали только то, как он пересказывает какой-то сюжет:

– И старуха говорит Германну: “Поднимите мне веки”. Он поднимает.

– Эй, Леня, айда к нам вино пить! – позвал Рудаков.

Тонким нервным голосом Гольденмауэр отчеканил:

– После того, как вино декупировано, оно должно быть шамбрировано.

Видно было, что он недоволен вмешательством.

– Чё-ё? – напрягся Рудаков.

– Шамбрировано! – сказал Гольденмауэр тверже, но чувствовалось, что голос его дрожит.

Рудаков забрался обратно за стол, но было видно, что его проняло.

Вот кремень человек – шамбрировано, и все тут. Стоит на своем, уважать надо.

– А мы завтра купаться пойдем, – сказал Евсюков, выйдя из кухоньки и сбрасывая с плеч полотенце – как пришедшая на работу одалиска.

– Можно и сейчас пойти – в темноте… Только направо не ходите – там я сор всякий кидаю, дрязг и мусор. Просто стыдно сказать, что там лежит, пока я не вывез на помойку.

Слово о том, что совершенно невозможно отличить официальные версии от неофициальных не только в сообщениях властей, но и во всех прочих случаях.

Костер умирал, но мы решили все равно перейти туда. Не хватало лавок, и Кричалкин ушел, и долго его было не видно. Потом послышалось пыхтение.

– Это еще зачем? – спросил Рудаков, глядя на Кричалкина, что тащил огромное колесо.

– Я знаю, откуда это, – сказал хозяин дачи. – Рядом с нами стоит колесный трактор. С него все время что-то снимают. И как это

Кричалкин догадался попасть в общую струю?

Мы с Рудаковым сели на колесо, Синдерюшкин на свою бадью, а

Кричалкина выгнали.

Кричалкин ушел и явился через двадцать минут с бутылкой водки. Снова ушел и вернулся с синяком под глазом. Синяк светился в темноте, и я понял, почему его называют “фонарь”.

Кричалкин ушел опять. Мы устали за этим следить – непростая была жизнь у этого человека.

– Знаешь, кого он мне напоминает? – заметил Рудаков. – Был у нас под

Калугой, в деревне, такой мужик по кличке Капустный вор. Капусту, значит, воровал. Этот Кричалкин – такой же. Нигде не пропадет. А ты,

Кравцов, что скажешь?

– Я? Я лучше дальше про себя расскажу, – сказал печально Кравцов.- Я лучше расскажу вам неофициальную версию моей истории. Мы отмечали день рождения на работе. Все шло как нельзя лучше, и в прекрасном настроении я решил пройтись. Вижу ночной магазин – как тут не зайти.

Собираюсь прикупить пивка и тут вижу машину – не то что очень помпезную, а так себе, и вот к ней из магазина выходит молодая женщина. Вслед за ней из магазина вываливаются двое пьяных и начинают к ней, то есть к женщине, а не к машине, грязно приставать.

Я, натурально, на защиту. Первого положил, а второй сам лег. Одно слово, не умеет молодежь пить.

Женщина трясется и жалобно так спрашивает:

– Вы меня до дома не довезете?

– Прав нет, – отвечаю.

– Ничего, – говорит. – Здесь два квартала.

Довез.

– А вы меня не проводите, – говорит она снова, а у самой ключи в руке дрожат. И вот я оказываюсь в ее квартире, да мне еще и коньяка предлагают выпить.

– Я, – говорю, – извиняюсь, но мне надо жене позвонить.

Звоню, а там вечное “занято”. Звоню еще, да все без толку. Ну, выпили тогда, потом выпили еще. Так пол-литра коньяка на двоих и уговорили. И тут я, сидя в мягком кресле, и заснул. Просыпаюсь, а на часах – пять утра. Хозяйка уже мне на кухне кофе делает.