Денис Драгунский - Плохой мальчик

Иные перемены случаются еще быстрее.

Мобильный телефон в начале 1990-х – что-то немыслимое. Для небожителей.

Но недавно я услышал, как один джентльмен отзывался о другом джентльмене: «Он все время отвечает на звонки по мобильнику. Может быть, у него секретаря нет?»

Режиссер: Хорошая пьеса. В общем-то, я могу ее поставить.

Драматург (радостно): Когда начнем работать?

Режиссер: Но я могу ее и не поставить.

Драматург (все еще бодро): Да, я понимаю.

Режиссер: Нет, вы не понимаете. Я могу ее поставить, а могу и не поставить. Значит, я не буду ее ставить. Потому что мне нужна пьеса, которую я не могу не поставить.

Верно, верно, верно.

Но в советское время режиссер – чтобы не портить отношений – часто ссылался на инстанции или на политическую ситуацию. Режиссер говорил драматургу: «Вы написали прекрасную пьесу, но наш театр не может сейчас ее поставить» (приводится тысяча причин, от давления Министерства культуры до внутренних интриг касательно ролей).

А почему у вас идет вот эта пьеса, она же бездарна! «Да, вы правы, эта пьеса бездарна, но что нам поделать, мы вынуждены ее ставить» (опять тысяча причин, от Министерства до капризной премьерши).

Стыдная мечта – чтоб режиссер сказал: «Вы написали бездарную пьеску, вы плоский, банальный, непрофессиональный, пошлый графоман! Но завтра мы начинаем ее репетировать».

Но я не про театр.

Я про обидные объяснения. С целью сохранить отношения.

Словеса, примерно подобные тем режиссерским: «Ты такой хороший, такой добрый и умный, я так тебя люблю, да, правда, ты мне не веришь, но я тебя по-настоящему люблю, а к нему меня просто почему-то как-то вот так тянет… Ты такое мое счастье и удача, другая бы жизнь тебе отдала, а я – ну вот такая дура, прости меня…»

Фу. Все вранье. А если не вранье, то еще хуже, еще обиднее.

Мечталось услышать: «Боже, какой ты скверный тип. Подлый, жестокий, грубый. Ну, пойдем скорее, пойдем со мной!»

Конечно, всякое сравнение хромает.

И это – про хромающее сравнение – тоже.

Всего их было шесть. В программке так и было написано: шестеро в мундирах. Его фамилия была пятой: В. Крутилин. Витя Крутилин, боже ты мой…

Марина училась с ним в одном классе, все десять лет, но они не дружили. Она была отличница с толстой косой, мама врач, папа бухгалтер. А у него отец был дипломат, а старший брат – оператор на «Мосфильме». Кажется, вообще ни разу слова друг другу не сказали. Хотя нет. Один раз был, смешно вспомнить. Он в десятом классе снялся в кино, в роли чьего-то сына: крохотная, но настоящая роль, со словами и переживаниями. Он пригласил в Дом кино весь класс – в воскресенье в час дня был общественный просмотр. После фильма все подходили к нему и поздравляли. Она тоже сказала, что ей понравилось, как он сыграл. Он пожал ей руку и сказал, что очень рад. Рад, что именно ей понравилось. Что он имел в виду?

А в понедельник одна девочка призналась, что они потом пошли к Вите – посидеть в своей компании. А потом он пошел ее провожать. «Слава богу, мои были на даче до понедельника», – небрежно сказала она и замолчала. Но Марина ее ни о чем не расспрашивала.

Она посмотрела на сцену. Эти шестеро в мундирах что-то символизировали. Вроде жестокой авторитарной власти. Небогатая метафора, однако. Снова заглянула в программку. А. Лесков, В. Аркин, Б. Садовский, Э. Вихор, В. Крутилин. С ума сойти. И еще М. Барчук. Витя Крутилин, с ума сойти…

В антракте пошли в буфет. Муж усадил Марину за столик и пошел к стойке. Она глядела на красивую широкую спину мужа и думала, что пятый в мундире – это, конечно, смешно, но все равно лучше здесь играть пятого в мундире, чем Гамлета – в передвижном райдрамтеатре. Ничего страшного. Все образуется. Дай ему бог.

Подошел муж, неся полный поднос и две бутылки пепси.

– Пепси? – возмутилась Марина. – Гадость какая. Что с тобой? Принеси минералки, сока, не знаю…

– Муж пошел к буфету, смешался с толпой. Марина посидела недолго, съела тарталетку и отправилась в зал на свое место.

Муж прибежал, когда уже гасили свет.

– Ты где была? – зашептал он. – Я обыскался, я принес сок…

– Началось уже! – огрызнулась она. – Сиди тихо.

И уставилась на сцену. Он прикоснулся к ее локтю, она отдернула руку. Он обиженно вздохнул – для нее, чтоб она слышала, а сам тихонько улыбнулся. Ему нравились эти непонятные приступы злости, потому что потом она просила прощения, иногда даже плакала, и любила его особенно сильно. Виновато, покорно и нежно.

Тем более что детей отправили на все каникулы в Австрию. С обеими бабушками.

«Слава богу, мои были на даче до понедельника», – небрежно сказала она и замолчала. Но Марина ее ни о чем не расспрашивала.

Потому что она знала точно: даже если бы он вдруг пригласил ее в гости, просто так, за компанию, – все равно провожать бы не пошел. А если бы пошел – ну вдруг, ну представим себе, – она бы его к себе не позвала. Потому что папа тут же стал бы знакомиться и спрашивать, чем молодой человек увлекается и в какой вуз собирается поступать, и этак ненароком – кто его родители, где работают, и так далее. А тут мама с чаем и вареньем пяти сортов в пятисекционной вазе. Клубничное, сливовое, черносмородинное, райские яблочки с веточками и – коронный номер – изумрудное крыжовенное с вишневым листом, так называемое царское.

– Зачем эти допросы? – бесилась Марина после таких встреч и бесед.

– Должен же я знать, с кем общается моя единственная дочь? – подмигивал папа.

Папа, замначальника ПЭО, то есть планово-экономического отдела завода имени Тевосяна, и мама, врач медсанчасти того же завода. На работу и с работы ездили вместе. Папа всегда был замом. Замглавного бухгалтера на одном заводе, замглавного экономиста на другом, и вот теперь – замначальника ПЭО. Его хотели назначить начальником этого ПЭО, но он отказался, потому что метил в замы начальника ПЭУ – уже не отдела на заводе, а управления в главке. Это сорвалось, но папа даже гордился. «Если бы я ходил перед ними на задних лапках, я давно уже был бы замминистра!» – надменно говорил он. «А почему тогда не министром?» – думала Марина. Юлий Цезарь наоборот. В Риме, но вторым.

Все вечера родители были дома. Если в кино или в гости, то всей семьей. Но, допустим, они уехали на дачу к папиному брату, что случалось раз в год. Предположим невероятное, несбыточное – ее оставили ночевать одну в пустой квартире, и вот он пошел ее провожать, они стоят у подъезда, потом в подъезде, потом у дверей – но нет! Не надо! Потому что дома тюлевые занавески, сервант с парадной посудой, семейная фотография над диваном и большой фарфоровый кролик на пианино, настоящий копенгаген… А в ванной сушатся на натянутых лесках ее беленькие блузочки.

Потому что девушку украшают не наряды, а скромность и аккуратность.

Она это хорошо запомнила. Так хорошо запомнила, что с первой стипендии купила себе американскую футболку с жуткой переводной картинкой. А когда поехали на картошку, в первую же ночь дала первому, кто обнял.

Теперь у него небольшой лесоторговый бизнес.

А дети в Австрии. С обеими бабушками.

– Мои на даче, – сказала Наташа. – До понедельника.

Она вытащила из серванта вазочку, вытряхнула из нее ключик, открыла бар, достала коньяк.

– Мы совсем по чуть-чуть, никто не заметит.

На пианино стояла фарфоровая Хозяйка Медной горы. А также гимнастка и фигуристка. Наташа повернулась к нему спиной. Он положил руки ей на плечи. Она поставила рюмку у гимнасткиных глянцевых ножек, запрокинулась назад. Он смело обнял ее. Она прижалась к нему и сказала:

– Я вообще-то боюсь…

– У меня с собой, ну, это… – сказал Витя.

– Заграничные? – прошептала она.

Потом они сидели на кухне и растерянно ели хлеб с маслом.

– Ты, наверное, в МГИМО поступать будешь? – спросила она.

– В школу-студию МХАТ, – ответил Витя. – У меня талант актера, все говорят, это раз. А в МГИМО нужен большой блат, это два.

– У тебя же папа дипломат!

– Подумаешь, второй советник в Камеруне.

– У него, наверное, друзья есть? – настаивала Наташа. – Посол, замминистра…

– Он болен тяжело, – сказал Витя. – И мама тоже. Тропическая инфекция, вся печень погибает. Какие друзья? МИД – это волчарня. Глотку перегрызут за командировку. Я не хочу, как они, у меня талант, я это все время чувствую.

– Почему ты не стал сниматься у Абдрашитова? – спросила Лена.

– Так вышло, – сказал Витя. – Меня уже почти утвердили. Потом сорвалось. Так иногда бывает.

– С другими иногда бывает, а с тобой происходит всегда! – закричала Настя.

– Не сердись, – сказал он. – Я еще сыграю.

– Ты мне обещал интересную, красивую, творческую жизнь! – заплакала Катя. – Ну, где она? Кто ты? Массовка? Кордебалет?