Алан Лайтман - Сны Эйнштейна

В этом мире жизнью распоряжается свет. Родившийся на закате проводит первую половину жизни в потемках, изучает домашние ремесла, такие, как ткачество и часовое дело, много читает, духовно растет, много ест, боится неохватной тьмы за порогом, предпочитает сумерки. Родившийся с восходом солнца учится работам на улице — в поле или на стройке, крепнет физически, избегает книг и умствования, всегда весел и уверен в себе, ничего не боится.

Перемена света сбивает с толку как рассветных, так и закатных детей. Когда наступает рассвет, родившиеся на закате ошеломляются неожиданным видением деревьев, океанов, гор, их слепит дневной свет, они возвращаются в дома, закрывают окна и остаток жизни проводят в полумраке. Когда наступает закат, родившиеся на рассвете оплакивают пропажу птиц на небе, слоистой морской синевы, завораживающего дрейфа облаков. Они отказываются осваивать хмурые домашние занятия, лежат на земле, глядят вверх и тщатся увидеть однажды виденное.

В мире, где человеческая жизнь ограничивается Одним-единственным днем, люди осмотрительны с временем, как осторожная кошка, наставившая ухо в потолок. Ибо терять время не из чего. Рождение, школа, любовные увлечения, брак, работа, старость все должно уложиться в один солнечный переход, в одну перемену света. Когда люди идут по улице, они трогают пальцами шляпы и спешат дальше. Когда люди встречаются в домах, они обмениваются вежливыми вопросами о здоровье и сразу переходят к делу. Когда люди сходятся в кафе, они нервно следят за смещением тени и не засиживаются. Время огромная ценность. Жизнь — это подгадавшее мгновение. Один снегопад. Один осенний день. Отсекаемая дверью полоска света. Краткая судорога рук и ног.

Когда приходит старость — на свету ли, впотьмах, — человек обнаруживает, что никого не знает. Не было времени узнать. Родители умерли в полдень или в полночь. Братьев и сестер сманили дальние города, скоротечные возможности. Друзья вслед за солнцем остыли. Дома, города, занятия, любовники — все было приурочено к жизни в пределах одного дня. В старости человек никого не знает. Он говорит с людьми, но он их не знает. Его жизнь распалась на отдельные слова, уже забытые отдельными людьми. Его жизнь дробится на быстрые эпизоды с малым числом очевидцев. Он сидит у ночного столика, прислушивается к пущенной воде в ванной и не может решить, существует ли что-нибудь вообще вне его сознания. Материнское объятье — это было? Смешное соперничество со школьным другом — это было? Новизна первой женщины — это было? Была у него любовница? Где они? Где они сейчас, когда он сидит у ночного столика, прислушивается к пущенной воде в ванной, смутно чуя перемену света?

Описание рек, деревьев, зданий, людей на своем месте и в своем виде придает им характер общезначимых. Аре сворачивает на восток, редкие баржи везут картофель и сахарную свеклу. Предгорья Альп утыканы соснами, их ветви в шишках загнуты кверху, как лапы канделябра. Трехэтажные, под красной черепицей, со слуховыми окнами дома покойно стоят на Арштрассе, караулят реку. Торговцы на Марктгассе, зазывно маша руками, навязывают прохожим носовые платки, часы, помидоры, кислый хлеб, сладкий укроп. По улицам плывет запах копченого мяса. У себя на балкончике на Крамгассе препираются мужчина и женщина, улыбаясь своему препирательству. Девушка не спеша прогуливается в парке на Кляйне Шанце. Массивная, красного дерева дверь Почтамта открывается и закрывается, открывается и закрывается. Лает собака.

Однако всякая пара глаз видит все по-разному. К примеру, мимо женщины, присевшей на берегу Аре, лодки снуют стремительно, как конькобежцы. Для другого зрителя они едва ползут и чуть ли не за полдня одолевают излучину реки. А мужчина на Арштрассе смотрит на реку и обнаруживает, что сначала лодки плывут вперед, потом возвращаются назад.

Эти неувязки случаются сплошь и рядом. Вот, пообедав, возвращается к себе в аптеку на Кохергассе фармацевт и видит такую картину: две женщины проносятся мимо него, они сучат руками и говорят так быстро, что он не разбирает слов. По своим делам спешит через улицу адвокат, дергая головой, как птичка. Мяч, детской рукой запущенный с балкона, просвистывает в воздухе, как пуля, и так же неуследим. Взгляд, мимоходом брошенный в окно дома 82, выявляет, что жильцы мечутся из комнаты в комнату, присаживаются, в минуту разделываются с обедом, исчезают, снова появляются. Облака над городом сходятся, расходятся, снова сходятся в ритме сменяющих друг друга вдоха и выдоха.

С противоположной стороны улицы эту сцену наблюдает пекарь. Он отмечает неторопливый променад двух дам, остановившихся поговорить с адвокатом и проследовавших дальше. Адвокат направляется в свою квартиру в доме 82, садится за обед, подходит к окну, видит падающий на мостовую мяч.

Третьему очевидцу, подпирающему фонарный столб на Кохергассе, события предстают вообще застывшими без движения: две женщины, адвокат, мяч, ребенок, три баржи, интерьер квартиры словно запечатлены рукою художника в яркий летний день.

Так обстоит дело с любой вереницей событий в мире, где время — чувство.

В мире, где время — чувство, подобно зрению или обонянию, последовательность эпизодов может быть быстрой и медленной, вялой и живой, кислой и сладкой, причинной и беспричинной, упорядоченной и случайной — в зависимости от жизненного опыта наблюдателя. В кафе на Амтхаусгассе сидят философы и рассуждают, впрямь ли существует время помимо восприятия его человеком. Кто ответит, скоро или медленно, обусловленные причиной или просто так совершаются события в прошлом или будущем? Кто ответит, происходят ли они вообще — события? Философы сидят, щуря глаза, и рассказывают друг другу красивые теории времени.

Малое число людей рождается вообще без чувства времени. Вследствие этого у них до болезненной степени развито чувство места. Они лежат в высокой траве, и со всего света к ним лезут с вопросами поэты и художники. Глухих ко времени умоляют растолковать, как стоят деревья весною, как выглядит снег на Альпах, как золотит церковь солнечный луч, как текут реки, где водится мох, каким узором складывается птичья стая. Однако глухие ко времени не способны высказать то, что они знают. Ибо речь — это последовательность слов, и сказать их требует времени.

Допустим, люди живут вечно.

И странно, население каждого города разделяется на две категории: люди-после и люди-сейчас.

После объясняют, что не к спеху начинать университетское образование, учить второй язык, читать Вольтера или Ньютона, стараться продвинуться по службе, влюбляться, поднимать семью. Для всего этого есть неисчерпаемый запас времени. Располагая неограниченным временем, все это можно успеть сделать. И посему все это может подождать. К тому же наспех делаются только ошибки. Кто оспорит их логику? После выделяются в любой лавке, на улице. Они ходят парящей походкой, на них просторная одежда. Они глотают любой журнал с любого места, переставляют дома мебель, с легкостью падающего листа вступают в разговор. После сидят в кафе, прихлебывая кофе, и рассуждают о видах на будущее.

Сейчас замечают, что в бесконечной жизни они сумеют осуществить все, что придет им в голову. Они сменят бесконечное множество поприщ, жен, убеждений. Всякий побывает юристом, каменщиком, писателем, бухгалтером, художником, врачом, фермером. Сейчас непрестанно читают новые книги, изучают новые профессии, новые языки. Дабы изведать бесконечность жизни, они начинают рано — и идут поспешая. Кто поставит под вопрос их логику? Сейчас легко опознать. Это владельцы кафе, университетские профессора, врачи и медицинские сестры, политики — эти люди, присев, начинают безостановочно качать ногой. Они поочередно проживают одну жизнь за другой, стремясь ничего не упустить. Когда двое сейчас случайно сходятся у шестигранного пилястра фонтана Церингер, они сравнивают жизненные свершения, обмениваются информацией и смотрят на часы. Когда на том же месте встречаются двое после, они толкуют о будущем и сверху донизу провожают глазами падающую воду.

У сейчас и после есть и общее. К бесконечной жизни полагается бесконечная череда родственников. Деды и бабки, прадеды и прабабки, двоюродные бабки и двоюродные деды и так далее, поколение за поколением вглубь — никто не умирает, все живы и все дают советы. Сыновья никогда не выходят из-под опеки своих отцов, дочери — своих матерей. Никому не дано существовать самостоятельно.

Когда мужчина начинает дело, он почитает себя обязанным обговорить его с родителями, с родителями родителей и так до бесконечности, учась на их ошибках. Ибо не бывает нового начинания. Какой-нибудь прародитель все это уже начинал. И все благополучно завершалось, между прочим. Но дорогой ценой. Ибо в таком мире прирост свершений отчасти тормозится ослабшим честолюбием.