Мартин Сутер - Лила, Лила

На минутку она отлучилась в дамскую комнату, а выйдя оттуда, столкнулась у двери с официантом, Давидом, который словно бы поджидал ее.

– Ты ведь интересуешься литературой, – сказал он.

Она кивнула, ожидая, что он скажет дальше.

– Можно, я дам тебе кое-что почитать?

– Что именно?

– Рукопись.

– Что за рукопись?

– Проба пера. Ты просто скажешь мне свое мнение.

– Ты пишешь?

– Немножко. Так можно дать ее тебе?

– Само собой. А Ральфу ты ее показывал? Он лучше меня разбирается в литературе.

Давид отрицательно покачал головой.

– Почему же?

– Он наверняка будет смеяться.

Такие опасения были ей вполне понятны.

– Только ты никому больше ее не показывай, ладно? – сказал он.

– Договорились. Приноси в следующий раз. Давид вконец смутился.

– Она у меня здесь. И наверняка поместится в твоей сумке. Одну минутку.

Он исчез за дверью с табличкой «Персонал» и тотчас вышел, с толстым конвертом в руках.

– Объемистая проба пера, – улыбнулась она, пряча конверт в сумку.

– Около ста семидесяти страниц, но с большим интервалом между строк.

– Сколько времени в моем распоряжении?

– Сколько угодно, мне не к спеху.

Прежде чем вернуться к остальным, Мари добавила:

– Кстати, я человек прямой. И если мне не понравится, так и скажу.

Он пробормотал «да-да, конечно» таким тоном, что Мари сразу усомнилась, повернется ли у нее язык вправду вынести отрицательный приговор. Она отвернулась и, уходя, услышала:

– Может, на праздники выкроишь время?

Немногим позже, уходя с Ральфом из «Эскины», она заметила, что Давид издали провожает ее взглядом. По всей видимости, ободряющая улыбка будет ему очень кстати. И она улыбнулась.

Мари тоже не осталась на всю ночь. Не хотела проснуться в ральфовском тарараме из книг, газет, рукописей, проспектов, разбросанной одежды и грязной посуды. До таких пределов ее влюбленность не простирается, насчет этого у нее уже не было сомнений.

А потому она еще раз напрягла свой бюджет и вызвала такси.

Тяжесть сумки напомнила ей про Давидов конверт. На заднем сиденье такси она открыла его, вытащила перетянутую резинкой рукопись и в тусклом свете уличных фонарей прочитала на титуле: Давид Керн. СОФИ, СОФИ. И пониже: Роман.

Давид шел по щебенчатой парковке, где с тех самых пор, как он поселился в этом районе, стоял вконец обветшавший жилой фургон. Шел он без всякой цели, просто не мог больше усидеть в четырех стенах, наедине с собой и своими сомнениями.

Вот всегда так. Едва у него возникала какая-нибудь идея, он немедля бросался ее осуществлять, настолько увлеченно, что даже не успевал спросить себя, вправду ли она удачна. Возможно, все дело в том, что он был единственным ребенком и привык часами заниматься собой и собственным своим миром.

И с рукописью получилось точно так же. Сначала он хотел просто скопировать оригинал и показать его Мари: мол, я его нашел, скажи, что ты о нем думаешь. Тем самым он бы дал ей понять, что у них схожие интересы, и создал бы почву для общения.

Эта идея так его захватила, что он решил незамедлительно привести ее в исполнение. И, вместо того чтобы на другой день снять с рукописи ксерокопию, той же ночью начал обрабатывать ее на компьютере, с помощью программы распознавания текста. После можно будет распечатать, красиво и читабельно.

Почти целую неделю Давид каждую свободную минуту убирал опечатки и вносил правку Альфреда Дустера. Все это время он жил в чужом мире пятидесятых годов и в мыслях Петера Ландвая, которые кружили только вокруг Софи.

Той ночью, когда Ральф в баре не появился, а Серджо сообщил, что у него свидание с Мари, как раз и случился казус с именем автора.

Лишь когда рукопись исчезла в сумке Мари, он вдруг осознал, что совершил огромную ошибку, заменив имя Альфреда Дустера своим собственным.

С чего он взял, что история Петера Ландвая растрогает Мари так же, как его самого? Чем дольше он размышлял, тем больше склонялся к мысли, что она сочтет все это любовной историей беспомощного двадцатилетнего парня, который до слез жалеет себя и совершенно не приспособлен к жизни. Лучше бы вообще оставил рукопись анонимной. Или подписал бы псевдонимом, оставив себе шанс назваться ее автором или же не назваться – в зависимости от того, что Мари скажет.

Засунув кулаки в карманы стеганой куртки, втянув голову в плечи, он шагал вдоль забора, облепленного обрывками каких-то плакатов.

Благодаря антибиотикам, назначенным доктором Ваннером, ухо почти зажило. А баки он вдвое укоротил. Чтобы по крайней мере внешне немножко отличаться от того Давида, который совершил непростительную ошибку с рукописью.

С тех пор как он отдал Мари распечатку, минуло уже четыре дня. И все это время его преследовала картина: она сидит дома и читает рукопись. С растущим неудовольствием или с растущей насмешкой. Сидит в своем любимом кресле и помирает со смеху. Каждый вечер ему хотелось сказаться больным, чтобы избежать встречи с нею.

Но пока что он опасался напрасно. Наоборот, встречи были приятны. Она не только обращала на него внимание, но и называла по имени, улыбалась ему. Почти заговорщицки, как ему порой казалось.

И ее отношения с Ральфом, как он заметил – а он наблюдал за Мари и Ральфом очень пристально, – несколько поостыли. Они по-прежнему держались за ручку, но ему казалось, она скорее терпит Ральфовы нежности, чем ищет их.

Вообще-то все шло по плану. Он добился своего: она смотрит на него, а то и на Ральфа другими глазами. Он сумел стать официантом с секретом, официантом, который на досуге интересуется потерянными рукописями, не важно, какого качества.

Уходя домой, Мари теперь всегда говорила ему «доброй ночи, Давид». А в последние два вечера, заглядывая после работы в «Волюм» – для контроля, – он ее там не видел. Зато Ральф был там.

Из «Волюма» он оба раза уходил окрыленный. И только когда отпирал дверь квартиры и видел сканер, вспоминал, какую кашу заварил.

Ну что бы ему отказаться от ребячливой затеи с именем!

Прошлой ночью Давид проснулся в пять, от кошмара, ему приснилось, что рукопись давным-давно опубликована и прекрасно известна всем знатокам литературы. Он встал, включил компьютер и облазил в Интернете книготорговые сайты, в том числе и букинистические, разыскивая название и имя автора. К счастью, не нашел ни того, ни другого.

Он вернулся в постель, но скоро опять вскочил, потому что вдруг подумал, что как название, так и имя автора могли быть изменены. Задействовал все поисковые системы, но Петера Ландвая не обнаружил и, худо-бедно успокоившись, опять лег.

Сегодня он снова увидит Мари. Сегодня сочельник, и он заверил ее, что в «Эскине» это совершенно нормальный вечер. Вчера она ушла рано. Достаточно рано, чтобы еще почитать перед сном. И его ничуть не удивит, если именно в сочельник он потерпит величайший в жизни провал.

Он уже почти решился позвонить Мари сегодня после обеда и признаться, что автор не он, а имя свое поставил, чтобы прикрыть друга, который спросил его мнения и взял с него слово никому рукопись не показывать. Объяснение не слишком убедительное, но ничего умнее в голову не пришло.

Похоже, с грязно-серого неба вот-вот хлынет дождь. Или повалит снег. Давид зябко поежился. И ускорил шаг.

Когда он поравнялся с контейнерами для старого стекла, зазвонил мобильник. На дисплее высветился незнакомый номер. Он ответил и услышал в трубке женский голос:

– Это Мари.

Давиду понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от шока. А голос спросил:

– Давид?

– Да, – выдавил он.

– Я прочла твой роман.

Вместо того чтобы рассказать байку про анонимного друга, Давид только сказал:

– Ну и как?

От контейнеров разило вином. Два из них, с надписью «Зеленое стекло», были переполнены. На земле рядами выстроились бутылки, не поместившиеся внутри. Повсюду валялись раскисшие бумажные сумки.

– Это не телефонный разговор, – сказала Мари. – И не для «Эскины». Мы можем встретиться?

– Когда?

– Прямо сейчас.

Встретились они в итальянской закусочной. Там почти никого не было. Сейчас, незадолго до закрытия, народ в панике метался по магазинам, делая последние закупки, или проводил время, оставшееся до наступления сочельника, в более изысканных заведениях.

Давид пришел раньше Мари, закусочная находилась поблизости. И смиренно сидел за пластиковым столиком перед чашкой капуччино.

Вот и Мари. Она помахала ему рукой, повесила в гардеробе пальто. На ней была узкая черная юбка и красный пуловер. Черную вязаную шапочку, надвинутую низко на лоб, она не сняла. Наверно, знала, что так ей очень к лицу.

Давид вскочил, ненароком расплескав на блюдце немного капуччино. Они поздоровались за руку и – впервые за все время знакомства – трижды чмокнули друг друга в щеку.

Мари положила руки на стол, наклонилась вперед, посмотрела ему в глаза и сказала: