Джеймс Болдуин - Комната Джованни

– Право выбора, – воскликнул он, отворачиваясь от меня и как бы обращаясь к незримому собеседнику, который мог слышать наш разговор.

– Право выбора! – Джованни снова повернулся ко мне. – Нет, вы стопроцентный американец! J'adore votre enthousiasme![19]

– А я – вашим, – учтиво ответил я, – хоть вы и настроены весьма мрачно, не в пример мне.

– Интересно, – примирительно начал Джованни, – если мелкую рыбешку не есть, так что с ней делать? На что она еще годится?

– У нас в Америке, – заговорил я, чувствуя, что все сильнее волнуюсь, – мелкая рыбешка собирается в стаю и пожирает громадного кита.

– Но китом она от этого не делается, – возразил Джованни, – в лучшем случае, пропадает всякое величие и торжествует обыденность даже на морском дне…

– Так вот что вам в нас не нравится! Мы для вас чересчур обыденны.

Джованни улыбнулся, как улыбается человек, который, видя полную несостоятельность собеседника, хочет прекратить спор:

– Peut-être.[20]

– Невозможный вы народ, – сказал я, – сами же превратили Париж в обыденный город, закидали камнями его прежнее величие, а теперь разглагольствуете о мелкой рыбешке…

Джованни смотрел на меня с усмешкой. Я замолчал.

– Что же вы? – спросил он, продолжая усмехаться. – Я слушаю.

Я осушил стакан.

– Вы же сами нас перемазали дерьмом, а теперь, когда от нас несет им, заявляете, что мы – дикари.

В моих словах проступила затаенная обида. Это и подкупило Джованни.

– Славный вы малый, – сказал он, – вы со всеми так разговариваете?

– Нет, – ответил я смутившись, – почти ни с кем.

– Мне лестно это слышать, – не без кокетства сказал он, и в его голосе промелькнула неожиданная, обескураживающая серьезность, правда, с оттенком едва уловимой иронии.

– А вы, – заговорил я, – давно здесь живете? Вам нравится Париж?

Он сначала замялся, потом усмехнулся и вдруг стал похожим на застенчивого мальчика.

– Зимы здесь холодные, – сказал он, – а я этого не выношу. Да и парижане, на мой вкус, не очень общительный народ, правда ведь?

И не дожидаясь моего ответа, продолжал:

– Когда я был помоложе, с такими людьми мне не приходилось сталкиваться. У нас в Италии все такие общительные, мы поем, танцуем, любим друг друга, а эти парижане, – Джованни окинул взглядом бар и, допив свою кока-колу, бросил, – ужасно холодные. Не понимаю я их.

– А французы говорят, – дразнил я Джованни, – что итальянцы ветрены, несерьезны и не знают чувства меры…

– Меры! – возмутился он. – Ох, уж эти мне французы с их чувством меры! Все они вымеряют по граммам, по сантиметрам, годами копят барахло, целые кучи накапливают, сбереженья держат в чулке, а какой им прок от этой меры? Франция с истинно французской размеренностью на глазах у них разваливается на куски… Им, видишь ли, меру подавай! Простите за грубость, но эти французы все вымеряют и высчитают, прежде чем лечь с вами в постель. Это уж точно. Можно вам еще предложить выпить? – неожиданно спросил он. – А то ваш старик придет. Он вам кто? Дядя?

Я не знал, было ли это брошенное им «дядя» эвфемизмом или нет; мне страшно хотелось поскорее растолковать Джованни, что и как, но я не знал, с чего начать, и засмеялся.

– Да нет, какой он мне дядя? Так, знакомый.

Джованни не сводил с меня глаз, и тут я почувствовал, что никто в жизни не смотрел на меня так, как он.

– Надеюсь, вы к нему не очень привязаны, – с улыбкой сказал Джованни, – он же наверняка дурачок. Нет, человек он, видно, неплохой, просто дурачок.

– Наверное, – ответил я и вдруг понял, что совершил предательство, – он неплохой человек, – поспешно добавил я, – в самом деле, славный тип.

«Тоже врешь, – пронеслось в голове, – он далеко не такой уж славный».

– Но привязанности к нему у меня нет, – и я снова почувствовал, как голос странно зазвенел, а в груди что-то сжалось.

Джованни предупредительно налил мне стакан.

– Vive l'Amérique,[21] – сказал он.

– Спасибо, – сказал я и поднял стакан. – Vive le vieux continent.[22]

Мы помолчали.

– А вы часто заглядываете сюда? – в упор спросил Джованни.

– Нет, – ответил я, – не очень.

– А теперь вы будете приходить почаще? – продолжил он свой допрос, и лицо его просияло от подкупающего лукавства.

– А зачем? – заикаясь, пробормотал я.

– Как?! – воскликнул Джованни: – Неужели вы не поняли, что у вас тут завелся друг?

Я знал, что лицо у меня в эту минуту идиотское и что вопрос мой тоже идиотский.

– Так быстро?

– Почему же нет? – серьезно ответил он и посмотрел на часы. – Можно, конечно, часок подождать, если вам угодно, и стать друзьями потом или подождем до закрытия, тогда тоже еще не поздно подружиться. Или обождем до завтра, только завтра у вас, наверное, есть другие дела.

Джованни отложил в сторону часы и облокотился на стойку.

– Скажите мне, – заговорил он, – а что такое время? Почему лучше проволынить, чем поспешить? Только и слышишь: «Нам надо подождать, надо подождать». А чего ждать?

– Как чего? – Я почувствовал, что Джованни затягивает меня в глубокий и опасный омут. – Думаю, люди ждут, чтобы окончательно проверить свои чувства.

– Ах, чтобы проверить? – И он снова повернулся к своему незримому собеседнику – и рассмеялся.

Мне вдруг показалось, что Джованни – призрак, чье появление наводит страх, и смех его звучал донельзя странно в этом безвоздушном тоннеле.

– Сразу видно, что вы настоящий философ. А когда вы раньше ждали, оно говорило вам, – и Джованни указал пальцем на сердце, – что чувства проверены?

Я не нашелся, что ответить на этот вопрос. Из темной глубины переполненного зала кто-то крикнул «Garçon!»,[23] и Джованни с улыбкой отошел от меня.

– Теперь можете подождать. А когда я вернусь, скажите, проверили себя или нет.

Он взял круглый металлический поднос и проскользнул в зал. Он шел, а я не сводил с него глаз, замечая, что остальные посетители не спускают с меня глаз. И тут на меня напал страх. Я знал, что они не спускали с нас глаз и оказались невольными свидетелями начавшегося романа, и теперь они не успокоятся, пока не увидят развязки. Словом, прошло немного. времени, и мы поменялись ролями – теперь я сидел в клетке зоосада, а они глазели на меня.

Я довольно долго проторчал в одиночестве у стойки, потому что этот чертов Жак, удрав от Гийома, тут же ввязался в беседу с двумя тонкими, как лезвие ножа, мальчиками. Джованни на минуту появился передо мной и подмигнул.

– Ну, как, проверили?

– Ваша взяла! Философ-то, оказывается, вы!

– О, вам лучше еще немного подождать. Вы же меня плохо знаете, а говорите такие вещи.

Он поставил стаканы на поднос и снова исчез.

И тут из полумрака вынырнул какой-то тип, которого я раньше не видел, и направился в мою сторону. С виду не то мумия, не то живой труп – первое впечатление было удручающим, и шел он так, точно его только что выпустили из камеры смертников. В его походке было что-то сомнамбулическое, будто он двигался в замедленном кадре на экране. Это странное существо шло на цыпочках, зажав в руке стакан и поводя плоскими бедрами с какой-то чудовищной, отвратительной похотью. Казалось, оно движется бесшумно: в баре стоял страшный оглушительный гвалт, доносящийся издали словно рокот моря. В тусклом свете вырисовывалась фигура: жиденькие черные патлы, сильно набриолиненные и спадающие челкой на лоб, веки густо намазаны тушью, губы – вызывающе яркой помадой. Лицо белое, совершенно бескровное от толстого слоя крема; от него пахнуло пудрой и духами с запахом гардении. Из-под рубашки, кокетливо расстегнутой до пупа, выглядывала безволосая грудь, украшенная серебряным распятием. Рубашка была усеяна тонкими, как папиросная бумага, кружками – красными, зелеными, оранжевыми и желтыми, на свету от них рябило в глазах и казалось, что эта мумия вот-вот вспыхнет и сгорит дотла. Талию перехватывал красный кушак, а узкие брюки были, как ни странно, обычного темно-серого цвета, ботинки с пряжками. Мне и в голову не пришло, что он направляется ко мне, и я смотрел на него, как зачарованный. Он встал передо мной, подбоченился, смерил меня взглядом и ухмыльнулся. Он жевал чеснок, зубы у него были гнилые, а руки, к моему неописуемому ужасу, сильные и огромные, как клешни.

– Eh bien, – сказал он, – il te plaît?[24]

– Comment?[25] – спросил я.

Я и вправду не знал, правильно ли я его понял. Но он смотрел на меня так, словно разглядел в моем мозгу что-то затаенное и весьма забавное.

– Тебе нравится бармен?

Я не знал, как поступить и что ему сказать. Дать по роже было глупо, да и кипятиться, вроде бы, тоже. Все было, как во сне, и сам он будто мне приснился. Впрочем, что я ему ни скажи, его глаза обдали бы меня насмешкой.