Марина Левицкая - Краткая история тракторов по-украински

— Вера беспокоится о тебе. Мы с ней обещали маме за тобой присматривать.

— Она доприсматривае до того, шо сведе меня у могилу. Он сильно закашлялся. Частички вареной моркови взлетели в воздух и осели на стенах. Я подала ему стакан воды.

В сказочной стране моего детства сестра была королевой, а отец — изгнанным Самозванцем. Много лет назад они объявили друг другу войну. Это было так давно, что я даже не знаю, из-за чего они впервые поцапались, да и они сами, наверное, это забыли. Отец тактически отступил на территорию своего гаража, поделок из алюминия, резины и дерева, кашля и Больших Идей. Но время от времени совершал злобные, неистовые набеги на владения моей сестры, а когда сестра ушла из дома — и на мои собственные.

— Папа, почему ты постоянно ругаешь Веру? Почему вы оба вечно спорите? Почему вы так друг друга…

Я запнулась на слове «ненавидите». Слишком сильном и бесповоротном. Отец снова закашлялся.

— Ты ж знаешь ету Верку… В нее ужасный характер. Ты б бачила, як она изводила Людмилу: ты должна усё отдать онучкам, должна написать допольнение. И так усё время, даже когда она умирала. Ее волнують токо гроши. А сичас она хоче, шоб в своем завещании я тоже разделив усё поровну между онучками. Но я сказав: Нет! А ты як думаешь?

— Я считаю, ты должен разделить его пополам, — сказала я. Мне не хотелось втягиваться в его игру.

Ах так! Значит, Старшая Сестра строила тайные планы по поводу наследства, хоть нам и оставалось разделить только его дом да пенсию. Я не знала, можно ли ему доверять. Я вообще не знала, чему мне верить. У меня было такое чувство, будто в прошлом случилось что-то ужасное, о чем никто не расскажет мне, потому что, хоть мне и за сорок, я по-прежнему остаюсь несмышленым ребенком. Я поверила его рассказу о том, как Вера добилась от мамы дополнения к завещанию. Но сейчас он уже играл в другую игру, пытаясь перетянуть меня на свою сторону в войне с сестрой.

— Шо ты скажешь, если я одпишу усё наследство тебе и Майклу? — спросил он, внезапно просветлев.

— Я все равно считаю, что ты должен разделить его пополам.

— Як скажешь. — Он недовольно хмыкнул: я отказалась с ним играть.

В глубине души мне приятно быть любимицей, но я всегда оставалась начеку. Слишком уж он непредсказуем. Когда-то давно я была папиной дочкой — инженером-стажером, шедшим по его стопам. Я попыталась вспомнить, за что же его тогда любила.

Были времена, когда отец сажал меня на багажник своего мотоцикла («Осторожно, Крлюша!» — кричала мама), и мы с ревом катались по длинным и прямым тропинкам, пересекавшим болотистый край. Первым его мотоциклом был 250-кубовый «фрэнсис-барнетт», который отец собрал из металлолома, вручную почистив и отреставрировав каждую деталь. Потом были черный блестящий 350-кубовый «винсент» и 500-кубовый «нортон». Я повторяла эти названия, словно мантру. Помню, как подбегала к окну, едва заслышав глухой стук мотора в начале улицы, а затем он входил в дом — весь растрепанный, в защитных очках и старом русском летчицком шлеме — и говорил:

— Ну, хто хоче покататься?

— Я! Я! Покатай меня!

Тогда он еще не знал, что у меня нет никаких способностей к технике.

После обеда отец прикорнул, а я нашла садовые ножницы и вышла в сад срезать несколько роз маме на могилку. Прошел дождь, и земля пахла кореньями и буйной, неудержимой растительностью. Красные розы, что вились вдоль забора, отделявшего нас от соседей, душил вьюнок, а на участках, где когда-то росли самосевный укроп и петрушка, теперь взошла крапива. Кусты лаванды, посаженные мамой вдоль дорожки, стали высокими, редкими и нескладными. Гремящие коричневые семенные коробочки мака и водосбора теснились на клумбах с иван-чаем, изголодавшись по бурому шоколаду, которым мама их подкармливала.

— Ах, — вздыхала она, — у саду всегда стоко роботы! Одне ще расте, а друге вже пора срезать. Даже присесть николи.

Кладбище — еще одно место, где жизнь соседствует со смертью. Пестрый кот пометил свою территорию и патрулировал изгородь, ограждавшую погост от пшеничных полей. Парочка жирных дроздов клевала червяков на свежей могилке. Появилось пять новых: после смерти мамы в деревне умерло еще пять человек. Я прочитала надписи на плитах. Горячо любимая… Мамочка… Безвременно ушедшая из жизни… Почиет в Бозе… Во веки веков… Вместе с могильщиками там трудился и крот, насыпавший то здесь, то там земляные холмики. Над маминой могилой тоже была кротовина. Мне нравилось представлять себе, как гладкий черный крот прижимался к ней там внизу, в темноте. На похоронах священник сказал, что она вознеслась на небеса, но мама-то знала, что ее тело опустят в землю, где его съедят черви. («Никогда не дави червяков, Надежда, они друзя садоводив ».)

Мама знала толк в жизни и смерти. Однажды принесла с рынка убитого кролика, которого освежевала и выпотрошила на кухонном столе. Вынула окровавленные, красные внутренности, вставила в дыхательное горло соломинку и надула легкие. С широко раскрытыми от страха глазами я наблюдала за тем, как легкие то поднимались, то опускались.

— Дивись, Надежда, як мы дыхаем. Дыхаем и живем.

В другой раз она принесла домой живую курицу. Отнесла ее на задний двор и зажала между коленями. Птица пыталась вырваться, но мама быстрым, легким движением свернула ей шею. Курица дернулась и замерла.

— Дивись, Надежда, як мы помираем.

И кролика, и курицу она стушила с чесноком, луком-шалотом и садовыми травами, а потом, когда мы съели все мясо, сварила из костей суп. Не пропало ничего.

Я сидела на кладбищенской скамейке под вишней и перебирала в памяти воспоминания, но чем напряженнее пыталась что-нибудь вспомнить, тем труднее было отличить воспоминания от небыли. В детстве мама часто рассказывала мне семейные небылицы — но только те, что хорошо кончались. Сестра тоже рассказывала небылицы — совершенно шаблонные, с хорошими (мама, казаки) и плохими героями (папа, коммунисты). В Вериных небылицах всегда были зачин, середина, концовка и мораль. Отец тоже иногда рассказывал мне истории, но сложные по построению, двойственные по смыслу и неудовлетворительные по результату, они прерывались пространными отступлениями и были насыщены непонятными фактами. Мне больше нравились рассказы мамы и сестры.

Я тоже могла бы рассказать одну историю. Много лет назад у нас была семья: мать, отец, я и сестра. Семья была не счастливая, но и не горемычная — обычная семья, в которой дети вырастали, а родители старели. Помню время, когда мы с сестрой любили друг друга — и с отцом тоже любили друг друга. Возможно, даже было время, когда отец и сестра любили друг друга, но этого я не помню. Все мы любили маму, а она — всех нас. Я была маленькой девочкой с косичками, которая сжимала в руках полосатого кота: эта фотография стоит на каминной полке. Мы говорили на языке, отличавшемся от языка соседей, ели другую пишу, усердно трудились и старались никому не мешать. Мы всегда вели себя хорошо, чтобы однажды ночью за нами не пришла тайная полиция.

В раннем детстве я иногда сидела в пижаме на верху темной лестницы и прислушивалась к разговору родителей в комнате на первом этаже. О чем они говорили? До меня доносились лишь обрывки фраз, но я улавливала настойчивые нотки в их голосах. Или, бывало, заходила в комнату и замечала, как резко менялся их тон, а на лицах застывали натянутые улыбки.

Может, они говорили о другом времени, другой стране? Может, говорили о том, что произошло в промежутке между их и моим детством — о чем-то настолько страшном, что я никогда не должна об этом узнать?

Сестра была на десять лет старше и уже одной ногой стояла во взрослом мире. Она знала о неизвестных мне вещах: о них никогда не говорили вслух, только шепотом. Ей были известны ужасные секреты взрослых, и само это знание оставило глубокий след в ее душе.

Теперь, когда мама умерла, Старшая Сеструха превратилась в сторожа семейного архива, рассказчицу небылиц и хранительницу истории нашей жизни. Именно этой роли я больше всего завидовала и ею-то больше всего возмущалась. Мне казалось, пора узнать всю эту историю и пересказать ее по-своему.

Что я знаю о матери? Людмила Митрофановна (Мила, Милочка) родилась в 1912 году в Новой Александрии — небольшом гарнизонном городке, который сейчас находится на территории Польши, а тогда располагался в западной части Российской империи. Ее отец, Митрофан Очеретко, был офицером кавалерии, героем войны и в то же время — преступником. Когда родилась Людмила, ее матери Соне было девятнадцать — она выжила во время войны и проходила стажировку в школе.

Очеретки были не мелкопоместными дворянами, а зажиточными крестьянами из Полтавской губернии в Украине. Они жили на краю хутора и обрабатывали около тридцати гектаров земли на восточном берегу речки Сула. Этим трудолюбивым, однако любившим выпить казакам каким-то образом удалось скопить денег на взятку и заключить выгодный договор на поставку лошадей для царской армии. И это, в свою очередь, позволило им собрать гораздо большую сумму, необходимую для того, чтобы старший сын Митрофан получил место в военной академии.