Джонатан Франзен - Безгрешность

В раннем детстве Пип удовлетворялась расплывчатыми историями, но к одиннадцати годам стала задавать вопросы так настойчиво, что мама согласилась “рассказать ей все”. Когда-то, сказала она, у нее было другое имя и другая жизнь – в другом штате, не в Калифорнии. Она вышла замуж за человека, который после рождения Пип начал проявлять склонность к насилию. Он физически ее мучил, но был очень хитер, умел причинять боль, не оставляя на теле следов, а еще сильней терзал ее психологически. Вскоре она превратилась в совершенно беспомощную заложницу и, возможно, так с ним и жила бы, пока он ее не убил бы, но плач маленькой Пип начал приводить его в такую ярость, что она испугалась за девочку. Она попыталась сбежать от него с ребенком, но он выследил их, измучил ее психологически и вернул их домой. У него там, где они жили, имелись влиятельные друзья, она не могла доказать факт насилия и знала, что в случае развода он частично сохранит родительские права на Пип. Этого она допустить никак не могла. Она совершила ошибку, выйдя замуж за опасного человека, и готова была за это расплачиваться, но не рисковать жизнью Пип. И вот однажды вечером, когда муж был в командировке, она собрала чемодан, села вместе с Пип на автобус, уехала в другой штат и обратилась в убежище для женщин, подвергшихся насилию. Там подруги по несчастью помогли ей получить карточку на новое имя и сменить свидетельство о рождении Пип. После этого она опять села в автобус и отправилась в горы Санта-Круз, где каждый может быть тем, кем назовется.

– Я сделала это, чтобы защитить тебя, – сказала она Пип. – А теперь, когда я тебе все рассказала, ты сама должна беречься и никому ничего не говорить. Я знаю, что за человек твой отец. Я знаю, как он разъярен из-за того, что я посмела ему воспротивиться и забрала тебя от него. И я знаю: если он выяснит, где ты, он приедет и возьмет тебя обратно.

В одиннадцать лет Пип была наивна и доверчива. У матери на лбу был длинный тонкий шрам, который проступал, когда она краснела, а между передними зубами виднелась щель, и по цвету они не совпадали с другими. Пип так была уверена, что это из-за отцовских побоев, так ее жалела, что не посмела даже спросить, его ли это вина. Такого страха набралась перед отцом, что какое-то время не могла спать одна. Забивалась в постель к матери, и та, сжимая ее в объятиях, уверяла, что Пип в полной безопасности, лишь бы она никому не выдала их тайну, и так велика была детская наивность, до того отчетлив был страх, что Пип хранила секрет вплоть до мятежных лет отрочества. А уж тогда поведала двум подругам, взяв с каждой клятву молчать, потом еще кое-кому рассказала в колледже. Одна из новых подруг, Элла, девушка из округа Марин, которая в школьном возрасте была на домашнем обучении, как-то странно поглядела на Пип.

– Чуднáя история, – сказала она. – Такое чувство, что я где-то слышала все это от слова до слова. В Марине живет писательница, она что-то очень близкое описала в воспоминаниях.

Писательницу звали Кандида Лоуренс (тоже вымышленное имя, по словам Эллы); Пип добыла ее мемуары и увидела, что они были опубликованы за несколько лет до того, как мать “рассказала ей все”. История Лоуренс была не вполне такой же, но до того похожей, что Пип в холодной ярости ринулась в Фелтон, полная подозрений и готовая обвинить мать во лжи. Но вот что странно: у Пип, когда она накинулась на мать, возникло чувство, будто она совершает такое же насилие, как этот неизвестный ей отец, и мать сморщилась, как могла бы сморщиться именно такая заложница и жертва физического и эмоционального насилия, какой она изобразила себя в замужестве; атаковав мать с ее рассказом, Пип, выходит, получила некое подтверждение того, что этот рассказ правдоподобен. Мать безобразно рыдала и умоляла Пип сжалиться над ней, потом, рыдая, ринулась к книжному шкафу и вытащила с полки, где Пип ни за что бы не заметила эту книгу среди литературы по самосовершенствованию, мемуары Лоуренс. Она бросила их Пип, точно принося жертву, и сказала, что книга долгие годы была для нее огромным утешением, что она прочла ее три раза, что читала и другие книги Лоуренс, что почувствовала себя благодаря им не такой одинокой на выбранном пути: есть, оказалось, по крайней мере еще одна женщина, которая перенесла нечто подобное и вышла из испытаний цельной и сильной.

– Я подлинную историю тебе рассказала! – крикнула мать. – Не знаю, как рассказать тебе более правдивую историю и при этом тебя оберечь.

– То есть как? – с холодным, жестоким спокойствием переспросила Пип. – Значит, существует более правдивая история, которую ты утаиваешь, чтобы меня “оберечь”?

– Нет! Ты искажаешь мои слова, я правду тебе сказала, ты должна мне верить. Ты все, что у меня есть на свете!

Дома, после работы, мать распускала длинные волосы, и теперь, когда она, стоя перед Пип, голосила и задыхалась, точно большой обиженный ребенок, вся эта пушистая седая масса тряслась.

– Для ясности, – с еще более убийственным спокойствием проговорила Пип. – Ты читала книгу Лоуренс перед тем, как рассказала мне свою историю? Да или нет?

– О! О-о! Ведь я же тебя оберегаю!

– Так, мама, для ясности: сейчас ты тоже сказала неправду?

– О-о!

Руки матери судорожно метались вокруг головы, словно готовясь удержать осколки, когда она взорвется. Пип вдруг отчетливо захотелось шлепнуть мать по лицу, а потом как-нибудь хитро причинить ей боль, не оставляя следов.

– Не получилось у тебя, – сказала она. – Не получилось меня оберечь.

И, подхватив рюкзак, вышла за дверь и двинулась по узкой крутой дорожке под сенью стойких и неизменных секвой к Ломпико-роуд. Позади слышались жалобные крики матери: “Котенок!” Соседи могли подумать, зверюшка потерялась.

Близко знакомиться с отцом ей совершенно не хотелось, ей и матери хватало с избытком, но она считала, что он должен дать ей денег. Сто тридцать тысяч долларов учебного кредита – это куда меньше того, что он сэкономил, не растя ее и не тратясь на ее учебу. Разумеется, он может заявить, что не видит причин платить теперь за дочь, радости общения с которой он все эти годы не испытывал и от которой вряд ли что-нибудь получит в будущем. Но, видя материнскую истеричность и ипохондрию, Пип не исключала, что он, может быть, человек в принципе порядочный, просто мать пробудила в нем худшее. Теперь он, может быть, мирно живет с другой женой и рад будет узнать, что давно утраченная дочь жива; обрадуется и достанет чековую книжку. Пип была даже согласна, если понадобится, на какую-нибудь необременительную форму общения: письмо по электронной почте, звонок время от времени, рождественская открытка, дружба в Фейсбуке. Ей уже двадцать три, ни о каких родительских правах и речи быть не может, она ничем не рискует, а выиграть может немало. Требовалось узнать только его имя и дату рождения. Но мать так стерегла эти сведения, словно Пип пыталась вырвать из ее тела жизненно важный орган.

В шесть вечера, когда долгий тоскливый обзвон жителей Ранчо-Анчо подошел к концу, Пип сохранила в компьютере таблицу звонков, надела рюкзачок и велосипедный шлем и попыталась незаметно проскочить мимо кабинета Игоря.

– Пип, на пару слов! – послышалось оттуда.

Она попятилась, чтобы Игорь смог ее увидеть из-за своего стола. Он скользнул этим своим Взглядом сверху вниз по ее грудям, на которых, показалось ей в этот момент, гигантскими цифрами был написан размер: восемь дюймов, – и остановился на ногах. Пип было ясно как божий день, что ее ноги для Игоря – точно нерешенная головоломка. Именно с таким видом он сейчас, глядя на них, сосредоточенно хмурился.

– Что? – спросила она.

Теперь он посмотрел ей в лицо.

– Как обстоят дела с Ранчо-Анчо?

– Есть позитивный сдвиг. Сейчас у нас примерно тридцать семь процентов.

Он покачал головой на русский манер, уклончиво.

– Позволь тебя спросить. Тебе нравится эта работа?

– Ты имеешь в виду – не хочу ли я, чтобы меня уволили?

– Мы думаем о реструктуризации, – сказал он. – Ты, может быть, получишь возможность проявить другие свои способности.

– О господи. Другие способности? Ты и правда создаешь атмосферу.

– Скоро будет два года – по-моему, первого августа. Послушай, голова у тебя хорошая. Сколько времени мы еще отводим на эксперимент с привлечением клиентов?

– Разве это я решаю?

Он снова покачал головой.

– У тебя есть устремления? Планы?

– Вот если бы ты не затевал сегодня игру в вопросы и ответы, мне было бы легче воспринимать этот разговор всерьез.

Он поцокал языком.

– Ух какая сердитая.

– Скорее усталая. Можешь это себе представить? Давай я пойду, а?

– Не знаю почему, но ты мне нравишься, – сказал он. – Я был бы рад, если бы у тебя что-то начало получаться.

Она не стала ждать, что он еще скажет. В вестибюле три сослуживицы шнуровали кроссовки: в понедельник после работы женская пробежка, повышает чувство локтя. Кому за тридцать, а кому и за сорок, все замужем, у двух дети, и чтобы узнать, что они думают о Пип, суперсил не требовалось: нытик, неудачница, считает, что все ей должны, юный магнит для Игорева Взгляда, использует его снисходительность во вред делу, особа без детских фотографий на стенках отсека. Во многом, признавала Пип, это справедливо: едва ли какая-нибудь из них могла бы так грубить Игорю и не быть уволенной, – и все-таки она обижалась, что ее никогда не приглашают на пробежку.