Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Она улыбнулась:

— Сударь мой, если бы вы хоть месяц прожили в колонии, вы бы знали, как часто приходится нам ухаживать за больными рабами. Мне не впервой помогать появлению ребенка на свет. Поручаю вам Карфагенскую царицу, позаботьтесь о ней до конца путешествия. Я вернусь с субботним дилижансом. Поезжайте и добрый вам путь, — добавила госпожа Гаст.

Она удалилась, не повернув головы. Я и после в ней замечал эту резкую манеру внезапно уходить без всяких там цирлих-манирлих, столь свойственных женщинам. Когда лошади тронулись, она уже скрылась в доме.

По правде сказать, я себя чувствовал так, словно чего-то лишился, был зол на весь мир и, как обычно бывает в подобных случаях, злился и на себя. А еще я думал, что мы, смертные, имеем дурацкое обыкновение понапрасну осложнять свою жизнь, сами себе создавая лишние обязательства.

В дальнейшем я заезжал в трактир дважды. И подкидывал малыша на коленях, и даже специально нашел в Порт-Луи магазин игрушек…

Теперь мы снова были в дремучем лесу, сгущался туман, и нас пронизывала леденящая сырость. Видимость вскоре стала столь скверной, что помощник кучера слез с козел и вынужден был вести передовых лошадей за поводья. Мы двигались медленно и впали в какое-то оцепенение. После того как мы выехали из Кюрпипе, госпожа Роза вытащила из сумочки записную книжку и карандаш, но ей пришлось отказаться от всяких подсчетов. Откинувшись к спинке сиденья, скрестив на груди руки, она задремала. Однако едва экипаж проваливался в рытвину, она вздрагивала, просыпалась и разнимала руки, но тотчас же вновь закрывала глаза.

В течение двух часов мы так и ехали черепашьим шагом между высокими деревьями, в полной глуши. Ни единого дома, ни признака человеческого существования вокруг. Лишь ястребы-перепелятники следовали за экипажем, на что обратил наше внимание кучер. Потом дорога пошла под уклон, и туман постепенно рассеялся. Когда мы проехали Роз-Бель и Равнину Жестянщиков, я почувствовал, что сжимавшая сердце тоска слегка отпускает меня. И погрузился в думы о моей будущей новой жизни и обо всех тех радостях, что она мне сулит.

Хоть мои люди и были извещены, что я скоро приеду, точной даты они не знали. Так что я не был уверен, будет ли дом готов к моему приезду, будет ли мне там уютно и хорошо.

Сегодня, полтора года спустя, я порой прикладываю ладонь к стене дома, словно желая услышать биение его сердца. И кончиком пальца провожу иногда по изгибам резьбы в гостиной, этому замечательному творению Франсуа, третьим носящего это имя. Жест наследования, жест любви. Но тем вечером, когда мы спускались с горы к Маэбуру, мог ли я что-нибудь предугадать? Я не знал ничего, а если бы даже знал, кто уверит меня, что я повернул бы назад?

Горы Большой Гавани вырисовывались на небе. Мне их показал господин Букар. Когда мы проезжали мимо, он также показал поместье Бо-Валлон и сахарный завод у дороги.

— А вот мы въезжаем на ваши земли, — сказал господин Букар.

Кучер остановил лошадей и зажег фонари. Уже должно было быть половина седьмого. Светлые пятнышки приплясывали на дороге. С обеих ее сторон свисали длинные листья сахарного тростника, и, временами вздымаемые ветерком, они отбивали, казалось, земные поклоны. Мы теперь ехали гораздо быстрее, лошади перешли на рысь, с наступлением темноты в воздухе ощущалась какая-то легкость. Мы встречали и перегоняли прохожих, чьи лица нельзя было разглядеть, лишь видно было, что кто-то идет по краю дороги, покачивая фонарем.

Дилижанс внезапно остановился. Помощник кучера слез и открыл дверцу. Тотчас же некто, кого я едва видел, выступил из темноты.

— Добро пожаловать, хозяин, — сказал он.

— Да разве же это… — начал я, повернувшись к господину Букару.

— Ну да, вы уже у себя, — сказал он. — Взгляните-ка лучше…

И лишь тогда я увидел с другой стороны дороги длинную аллею, а в конце ее — дом, в котором все комнаты и на первом, и на втором этажах были ярко освещены.

Я простился со своими попутчиками, пока кучер с помощником ставили на дорогу мои чемоданы. Дилижанс отъехал, и я подошел к человеку, который почтительно ждал поодаль.

— Вы, очевидно, и есть тот самый достославный Рантанплан, — сказал я, протягивая ему руку. — Но кто вас уведомил о моем приезде?

Отвечая мне, он изъяснялся на местном наречии, я с трудом его понимал, но смысл фраз я все же улавливал.

— Мы в точности-то не знали, что вы сегодня приедете, — сказал он, — но мы этак дней пятнадцать вас поджидаем. Вот уже две недели я каждый раз выхожу на дорогу, когда дилижанс возвращается из Порт-Луи. А этим вечером я как услышал, что экипаж замедляет ход, меня будто стукнуло прямо в грудь. Это наш господин, подумал я. Добро пожаловать!

Последнюю фразу он произнес по-французски. Я был растроган более, чем это, может быть, подобало, и все поведение этого доброго малого, а также его слова пронзили мне сердце.

— Я рад, что приехал домой, Рантанплан, — сказал я. — А не найдется ли что-нибудь перекусить?

— На всякий случай под вечер жена насадила цыпленка на вертел, и у нее вполне хватит времечка приготовить для вас десерт.

Так, разговаривая, он подхватил два моих чемодана, я взял два других, и мы двинулись по аллее. Там было сумрачно, но впереди стоял освещенный дом, который выглядел чуть надменно на темном фоне. Какие-то тени сновали на террасе. Когда мы подошли к парадной, с перилами, лестнице на террасу, ко мне подбежал еще один черный и взял из рук чемоданы. На террасе, выстроившись полукругом — мужчины по одну сторону, женщины по другую, — меня ожидали мои слуги.

Позже я понял, что Рантанплан заранее подготовил этот прием. Однако в тот вечер я счел, что сцена попахивает средневековьем: рабская эта почтительность и даже подобострастность, которые столь обычны в колониях, но к которым, живя во Франции, я не был приучен, сбили меня с панталыку. Я догадался, что должен всех обойти, а Рантанплан назвал мне каждого из рабов. Теперь-то я их хорошо различаю, я и детишек помню по именам, знаю отлично, кто живет в какой хижине, но в первый вечер все это мне показалось какой-то фантасмагорией. Свет, падавший на террасу из дома, освещал ее только наполовину, и эти эбеново-черные лица были едва-едва видимы.

Когда я пожал последнюю из их мозолистых рук — иногда приходилось силой брать эти руки в свои, эти руки крестьян, землепашцев, — Рантанплан широким жестом пригласил меня переступить порог моего жилища…

Я бросаю писать и поднимаю голову. Да, я привык уже к этим вещам. К большому дивану, обтянутому шелковым муаром, к роялю, креслам, трем низким столикам из грушевого дерева с бронзой, к секретеру красного дерева, к трем старинным гравюрам, которые изображают строительство города в Порт-Луи, сражение «Победоносной» в бухте Могилы, рейд Порт-Луи назавтра после капитуляции. Мила мне и мягкость больших восточных ковров, и столько часов я провел, любуясь деревянным панно с резьбою Франсуа, запечатлевшего историю Поля и Виргинии, что я ее знаю теперь до мельчайших подробностей.

Лампы с подставкой из розового мрамора освещали да и сейчас еще освещают мои бессонные ночи.

В тот первый вечер они излучали такое сияние, что прямо-таки ослепили меня. Как ослепила меня вся роскошь этого векового, терпеливо отделанного дома.

— Не знаю, какую вы, сударь, изволите выбрать комнату, — сказал Рантанплан. — Сегодня я приготовил комнату Интенданта^[6]. Не откажется ли хозяин за мной следовать?

Он распахнул одну из внутренних дверей, и я увидел спальню в стиле Людовика XV.

— Интендант жил в этом доме? — спросил я, не поверив своим ушам.

— Господин Франсуа говорил, что речь идет о королевском Интенданте, который каждые два-три месяца наезжал к нам в Большую Гавань. Он инспектировал плантации. И во время таких инспекций ночевал в этой комнате, вот название и прилепилось.