Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Мы, видимо, очень устали и вымотали все нервы, потому что эта история – она почему-то ввергает нас в какие-то колики смеха. Слезы льются из глаз, остановить этот спазматический поток невозможно, я чувствую, как меня загибает каким-то невообразимым крючком и бьет подбородком о столик. Ольга пытается укрыться от посторонних взглядов газетой «Die Zeit», но у пожилой пары, сидящей напротив у окна, похоже, так и остается впечатление, что они едут в компании тронутых. И, может быть, даже социально опасных.

В 15.00 поезд прибыл наконец на вокзал Монпарнас. Элен первым делом позвонила в издательство, извещая о том, что мы прибыли. До встречи в книжном магазине Чана было еще четыре часа. Какое блаженство! Я представил себе контрастный душ с дороги, чашку любимого чаю, бросок в супермаркет, короткий перечень покупок, «чижи-пыжи», чашку кофе (желательно приготовленную Николя). Все разворачивалось сообразно этим степеням блаженства, разве что Николя не оказалось дома, и мы решили сначала сбегать в супермаркет, а потом уж угощать себя душем, яичницей со всякой всячиной и боевым чаем…

– Может быть, хоть сегодня мы не будем таскать с собой фотографии? – устало спросила Ольга перед выходом.

– Нет-нет, фотографии – обязательно! Сегодня главный смотр. Я даже пиджак надену…

Я привез с собой в Париж легкий модный пиджак, но так ни разу не надевал его – не было подходящего случая.

В книжный Чана мы приходим чуть раньше, чем нужно. Никого еще нет, кроме хозяина и продавцов магазина. Представление. Обмен улыбками. Где мы будем выступать? Возле вот этой стены. Так. Теперь бы еще сказать, что мне нужны кнопки. Кноп-ки. Как это по-французски? Совершенно забыл. И не взял с собой словарь. Канцелярские кнопки… Ни единой ассоциации. Я поворачиваюсь к старшей, видимо, продавщице магазина и спрашиваю:

– Avez-vous ces choses-la… comme des petits clous…70

Она с улыбкой смотрит на меня и делает вид, что не понимает.

– Pour coller des photos aux rayons…71

Не понимает.

Я изображаю рукой, как вдавливается кнопка в дерево, и даже произвожу имитирующий звук языком.

– Может быть, следует натянуть веревки и повесить фотографии на них? – вместо ответа спрашивает она.

Какая дурацкая идея! Но кнопки, кнопки – как бы ей объяснить? Абсолютно невозможно. В результате всех наших мытарств des punaises72 раскатились по таким глубинам мозговых извилин, что их и магнитом оттуда не вытянешь…

– Не хочет, видно, полки портить хозяину, – вслух рассуждаю я. – Вот ведь вредина…

– Что будем делать? – спрашивает Ольга.

– А что делать? Сажать на скотч.

Мы распаковываем фотографии и, захватив катушку скотча, направляемся к полкам, на фоне которых состоится наше последнее выступление. Немедленно откуда-то появляется мужичок с курчавыми, как у фавна, волосами, держа в одной руке коробочку острых маленьких гвоздиков, похожих на граммофонные иглы, а в другой руке – аккуратный, нужного веса молоток.

– Вот это дело, – не боясь быть понятым, вслух рассуждаю я. – Мужик – сразу сообразил.

Мы стараемся развесить фотографии поэффектнее, чтобы «Север» так и стоял у всех перед глазами.

– Давай сюда этот пейзаж… Так… А сюда портрет старика…

– А что, – вдруг заинтересованно (по-французски) спрашивает понятливый мужик, – по-русски тоже будет «портрет», «пейзаж», как и по-португальски?

– Ну да, – говорю я.

Он, выходит, португалец.

– Абажур? – продолжает интересоваться мужик.

– Конечно, «абажур».

Лицо его выражает высокую степень удовлетворения.

Через полчаса, когда мы заканчиваем развеску, зал магазина уже полон. Я вижу среди публики Николя Планше с девушкой, Колетт Олив (чей дом так памятен мне по Провансу), весь коллектив издательства «Verdier», и огромное множество других людей, которых я не знаю, но которые все почтительно здороваются с Элен, успевшей как следует прихорошиться с дороги, сделать прическу и облачиться в какое-то дымчатое платье.

– Добрый день, – бочком протиснулась ко мне Колетт. – Поскольку Жерар еще в провинции, он поручил мне сделать вам одно предложение. Я полагаю, после выступления мы сумеем обсудить? Если, конечно, вам интересно работать в русле программы издательства…

Внезапная догадка осенила меня:

– Скажите, Колетт, а здесь, у Чана, есть Малларме?

– Малларме у Чана? Ну разумеется, есть!

Она что-то коротко сказала непонятливой старшей, и та, совершенно прояснев умом, мигом притащила откуда-то двухтомник Малларме – такой же, какой подарил мне Пьер.

Я наугад открыл книгу и прочел:

«Каждая душа есть мелодия, и требуется ее подхватить: на то есть у всякого своя флейта или скрипка…»

– Вы прекрасно все понимаете, – таинственно улыбнулась Колетт. – Речь идет о серии современных русских авторов. Жерар хочет, чтобы ее составили вы…

Элен подошла и заняла место за столиком.

– Здесь все наши, – сказала она. – Так что не подведите.

«Все наши». За исключением Армана Гатти и Жерара, пожалуй, все, подумал я. Поэты и переводчики, актеры и художники, книгопродавцы-романтики и авантюристы, партизаны глагола «быть», решившиеся «быть» во что бы то ни стало, даже если это сведет на ноль возможность «иметь». Я вспомнил Сен-Мало и подумал, что среди публики мне жестоко не хватает Фредо Тонолли, уехавшего уже, видимо, на Чукотку, и Кеннета Уайта, занимающего свою партизанскую позицию в Бретани, Жоселины Олливье-Анри, на свой страх и риск изыскивающую драгоценную словесную руду на дальнем берегу Гренландии… Я бы еще хотел видеть тут «горных философов», Ивана Миньо, Жана-Франсуа и, разумеется, Пьера Ландри, но все они были заняты охраной неведомых высот у плато Тысячи Коров и не могли покинуть свой пост.

Итак, Малларме. Это пароль. Я кашлянул и начал:

– Я хочу представить вам свою книгу, выпущенную издательством «Verdier». Это книга о необходимости быть верным долгу. О необходимости во что бы то ни стало реализовать свои детские мечты – потому что это лучшее, что есть в нас… Потому что только через это мы обретаем возможность быть.

Зал ответил сочувственным шевелением.

– Я расскажу, как пытался проникнуть в сказку, в волшебный мир. Ибо в детстве мы все в него верим. И если бы эта попытка удалась, – это было бы действительно грандиозным прорывом. Но она не удалась. И все же она была предпринята. И даже, – я сглотнул, – она не была совсем уж неудачна…

Через два часа, когда мы с Элен уже ничего из себя не представляли от усталости, аудитория была наконец удовлетворена. В первый раз у меня было впечатление выдержанного экзамена. Я настолько выдохся, что решил отложить разговор с Колетт, хотя он очень заинтриговал меня.

– В конце концов, у нас еще будет завтра, – улыбнулась она.

– О, завтра. Несомненно, будет завтра. Теперь всегда будет завтра, – сказал я.

19 августа 2008 года. Текст, начатый 11 июня, написан. Значит, работа над ним заняла 70 дней лета. Лето, следовательно, прошло недаром. Некоторая сумма денег взята взаймы два дня назад. При нормальной, без срывов, партизанской жизни их должно хватить на две недели. Завтра утром, когда я проснусь, этот сюжет уже не будет мучать меня родами, он уже выйдет из меня, как ребенок. Я окажусь во внезапной пустоте, как бывает всегда, когда точка поставлена и надо начинать новую жизнь. Я даже не знаю, что именно начинать. Понятия не имею. Но это не слишком волнует меня сегодня. Потому что завтра – будет завтра. И всегда – покуда, как Элен, я буду искать, находить и подхватывать мелодию собратьев по духу. Все остальное, в общем, не важно.

Микроавтобус несуществующей более марки РАФ, предназначенный для сельской местности.

«Война» – долгое время в народе этим словом называлась только одна – 1941—1945 гг.

Более того, некоторые неологизмы из рукописей Хлебникова, в свою очередь, фонетически очень напоминают названия птиц: блазунья, блуждянка, богаш, богва, братуга, грезняк, грезютка, грозок.

2 В случае Хлебникова слова «мир» и «Бог» можно считать тождественными. Одно размышление замечательного исследователя личности и творчества Хлебникова Р.В. Дуганова особенно существенно в этом контексте: «Астрономические и математические аналогии в учении [Хлебникова] о слове, разумеется, не случайны. Астрономия и математика или, вернее сказать, космология была моделью для хлебниковской теории слова, где космос слова мыслится вполне подобным космосу мира. Слово есть выражение мира, и поэтому оно не просто рассказывает о мире, но и самой своей структурой изображает мир, оно изоморфно миру. Слово, собственно, и есть сам мир с точки зрения его осмысленного выражения. Но что такое этот бесконечный, разнообразный и единый мир, включающий в себя и человека, и общество, и природу, содержащий в себе все, что было, и все, что будет, и все, что только можно вообразить; что такое этот мир, понятый, осмысленный и выраженный в слове? Очевидно, это и есть не что иное, как миф. И такое “чистое”, “самовитое”, абсолютное слово есть слово мифопоэтическое. [Оно]… является выражением единства и полноты мира. И поэтому-то всякое художественное произведение принципиально содержит теперь все и раскрывается, как принципиальная бесконечность. В противоположность Блоку и Маяковскому Хлебников берет мир в его первозданной цельности, предшествующей всякому становлению и всякой завершенной раздельности, мир в его изначальном (или, что то же, в окончательном) всеобщем единстве. Это воображаемый, представляемый, потенциально-возможный, энергийно-смысловой мир» (Дуганов Р.В. Велимир Хлебников. Природа творчества. М., 1990). «Мы… не разнотствуем с богом до миротворения», – простодушно признавался Хлебников.