Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— Ха! — сказал Волков, — недурно. А что дальше?

— Ну, естественно — атас. Все забалдели. Камеру в другой угол оттащили. Наташка нас с Юркой в шею. Я кричу им: «Не любите вы голую правду, глаза щиплет, вам её в кальсонах подавай, в голубеньких, с завязочками!». Всё равно выгнали. Порыли мы с горя к Казанскому и сняли две герлы. Ну, просто со страниц «Плэйбоя». Ввалились с ними к Игорёхе, а у него тоже герла сидит евонная пригорюнившись. Пьяный угол за углом, а денег — даже говорить неудобно: 3 рэ. Ну, мы с Юркой достали по четвертному, и всё о» кей. Сидели часов до пяти утра, потом стали разбираться, кому с кем спать ложиться. Хотел я эту беловолосую ущучить, но Юрка, гад, да не гад вышло, а молодец, ущучил. Он потом мне рассказал, что легли они с ней как люди, и стал он интеллигентно её ощупывать. Вымя у неё, говорит, знатное, а трусы не сняла, менструация, мол. Боролись они под одеялом довольно долго, вдруг вскакивает она и говорит: «Я сейчас». Ну, Юрка лежит себе спокойно, пошла девушка пописать. Может, после добрее будет. Только лежит он так полчаса, час. Удивился, наконец, вскочил. Даже если бы у неё понос был, и то бы за глаза и за уши времени хватило. Пошёл в туалет, тот заперт, тишина гробовая, только вода журчит в унитазе. Заснула что ли на очке? Стал стучать, звать её: «Инка, Инка!»

— Инка?

— Ну да, Инкой звали. Ну, не достучался и спать пошёл. Я-то своей тёлке вставил пистон и спал как убитый, а утром вскочил, на работу опоздал опять, и, сломя голову, когти рвать в сторону службы.

— Ну?

— Ну и ну. Повесилась Инка. Больше не будет у неё менструаций. Утром все встали. Игорь по двери ногой как даст. А она висит на цепочке, за которую дёргают, пописамши. У Игоревой квартиры потолки-то пятиметровые, а бак этот чёрт-те где под потолком, а с него цепочка эта с ручкой фарфоровой.

Забралась она повыше, захлестнула цепочку и отвинтила язык налево. Юрка рассказывал, что очумел по самые помидоры, когда увидел это вымя, что несколько часов назад мацал, у себя над головой.

— А дальше что?

— Тёлка моя тут же слиняла, да она эту Инку, кроме как по имени, больше и не знала. Юрка беспаспортный. Игорю в ноги упал — упросил, что его там не было. Герла Игорева тоже быстренько соскочила, и остался Игорь один на один с Инессой Сидоровной до прибытия участкового и так называемого врача из судмедэкспертизы.

— Ну?

— Что ну?

— Дальше.

— Дальше что. Игоря сначала посадили в КПЗ. Думали, попытка к изнасилованию. Но герла его прискакала всё же и доказала, что была там и сама спала с Игорёхой, а эта беловолосая попросилась от кого-то ночевать, вот её и пустили на свою голову. Кто она, что она, естественно, никто не знает, а менты и узнавать не будут. У них таких историй каждый день до 23 бывает. Увезли её в Первый медицинский, в трупарню, а там студенты, наверное, всю уже по суставчику расшелушили…

Волков молча вертел стакан в мёртвых, никчемных пальцах, брякнул донышком об доску стола и, медленно сшибая стулья, пошёл к выходу.

Очнулся он на кладбище. Как он сюда попал, сам ли, или кто привёл, не помнил. Да, что-то неладное с ним. Хотя, кажется, в пиццерии он спрашивал, какое кладбище и где могила.

И вот она. Даже есть свежевыкрашенная ограда вокруг деревянного креста. Это его религиозные друзья, наверное, постарались. И у Васи теперь новый номер, не паспортный, а могильный, сзади на кресте… 1564. Там были ещё цифры впереди, но Волк видел только эти четыре последних кабалистических знака…

Давным-давно шли они как-то с Васей с репетиции посреди пустынной улицы, обсуждая какие-то детали игры, и едва успели увернуться со своими гитарами от здоровенного грузовика, выскочившего неизвестно откуда и мгновенно скрывшегося с глаз. И они успели оба запомнить его номер: 15–64. Потом при встречах, как паролем, они приветствовали друг друга этими четырьмя цифрами: 15–64, мол, всё в порядке. Если и была опасность, то миновала. И этот почему-то втемяшившийся в голову номер пережил в его памяти многие другие номера, черты лиц множества людей, много стихов и слов, сказанных наедине, и вот приветствует его опять: 15–64.

Тогда тот грузовик только проехал по краю Васиной судьбы, а теперь вот догнал. И как ни пытался Вася изменить свою рок-н-ролльную карму, сатанизм, посеянный им в начале пути, настиг и его. Значит, правду он говорил, что все они, так или иначе причастные к явлению «рок», — прокляты, что просто так, без приключений, никому из них не выжить, не умереть. И его постепенно обступали со всех сторон знакомые и грустные лица: Бади Холи, Эди Кохрэн, Отис Реддинг, Марк Болан, Джим Моррисон, опухший, как слон, от своей славы Элвис, Хендрикс, Джэнис Джоплин, Леннон, Брайан Эпштейн, Бонэм, своей смертью убивший «Лед зеппелин», Брайан Джонс, Джони Роттен, живой, но сумасшедший Оззи и дальше смутная вереница лиц и жизней утопившихся, отравленных алкоголем, ЛСД, героином, марихуаной, убитых током, разбившихся в самолётах, машинах, поездах, задохнувшихся от дыма в горящих гостиницах, застреленных полубезумными фанами. А сколько их выжило, но с отметинами Сатаны на теле и душе… И ему, Волку, долго ли ещё метить волчьими следами тропы между сумасшедших домов, кладбищ и концертных залов?

По дороге домой, куда он медленно полз, как раненый зверь ползёт в родную берлогу, Волков думал о жене, которой он давно уже должен был сказать что-то важное, да всё было недосуг: то поездки, то съёмки, то знакомые, то… Но сейчас ему так больно, что не хотелось чьей-либо боли ещё. Наверное, он разлюбил её, да и она его тоже. А может быть, любовь — это не только желание, секс, дети, а скорее наоборот: смирение, долготерпение, спокойствие. Ведь они уже давно не мешают друг другу, даже больше — помогают этим мирным тылом вот в таких несчастьях и потерях. Сейчас он придёт и скажет ей, что она его ангел-хранитель и, даже при очевидной малозаметности их отношений, она всё же нужна ему. Да, да…

Войдя в квартиру и в который уж раз споткнувшись об отстающую в коридоре паркетину, он привычно выругался: «Проклятые большевики!» Дверь в её комнату была плотно прикрыта. Волков огляделся, пальто висело на вешалке. Он постучал в дверь. Ответа не было. Он постучал сильней.

— Что тебе нужно?

— Я хочу поговорить с тобой.

— Я не могу.

— Почему?

— Потому что я не одна и не хочу говорить с тобой именно сейчас о чём бы то ни было.

— Не одна?

Этого Волков ожидал меньше всего.

— Открой, — стучал он всё нетерпеливей. — Открой же.

И дверь открылась, и он увидел её, одетую кое-как в халат, с неприбранными, как обычно, волосами, загораживающую собой перспективу комнаты. И она ответила на мучивший Волкова вопрос, но совсем не так, как он ожидал.

— Убирайся вон.

Как он добрался до кухни и что сделал или сказал после этих слов, он не помнил. Привёл его в чувство телефонный дрызг.

— Волк, ты? — Я.

— Голос что-то твой не узнаю. Это Олег. В субботу концерт памяти Китайцева в Лужниках в Москве. Мне надо точно знать, в каком виде ты будешь играть: в акустике или электричестве?

— Ты знаешь, Олег, я не буду играть.

— Ты что, умом болен? Придёт тысяч 50–70 народа, телевидение пустит его по первой программе, киношники будут об этом концерте снимать фильм. Реклама на весь мир! А ты заслуженный рокер Страны Советов, а всё как будто ни при чём. Кончай гнать, давай состав быстро и сколько вещей будешь делать?

— Я тебе перезвоню через тридцать минут.

Пересохшее горло рвали спазмы. Надо было выпить чая. И вот уже чайник шуршит свежекипячёным паром. И Волков стал искать заварку. Но та как сквозь землю провалилась. «А что, может быть, действительно сыграть? Последний раз — и потом всё к чёрту. Отыграть так же круто, как на Камчатке, чтобы у 70 тысяч ослов крыша поехала и встала на плечах ребром».

Безрезультатно хлопая дверцей настенного шкафчика уже в третий раз, он, наконец, взбесился и в сердцах треснул по нему, ни в чём не повинному, кулаком левой руки, держа в вытянутой правой под струёй воды из крана заварной чайничек. Что-то блеснуло перед ним в воздухе, словно серебряная рыбка с красными глазами в мутной тишине аквариума, и как будто искривившаяся струя горячей воды из-под крана плеснула по нежной коже локтевого сгибай железно грянулась в сверкающую операционной белизной чашу раковины. Изумлённо перебегая глазами с рдяного бутона, расцветавшего между плечом и предплечьем, на огненно-малиновый, давным-давно позабытый «Викторинокс», празднично посверкивающий ладным своим тельцем возле чайника, Волков оцепенел, пока только что белоснежная раковина не превратилась в подобие розового импортного унитаза.

Он вскрикнул, выругался и смял бутон пальцами неповреждённой руки. Кровь продолжала весело струиться и между пальцами. Он кинулся было к телефону, потом в коридор к выходной двери. Около неё замер, постоял немного и вернулся вновь на кухню. Придвинул белый, как в операционной, кухонный табурет поближе к раковине, сел на него, выбросил из раковины порозовевший чайник и, опустив бутон внутрь раковины прямо под струю, другой рукой подкрутил кран холодной воды, чтобы было ни горячо, ни холодно, а как раз.