Эдуард Тополь - Новая Россия в постели

Короче, меня старательно подкачали телефонными звонками, и я сделала вторую большую ошибку — я устроила скандал. Нормальный, советский. Мартин пришел с работы. Вместо привычно роскошного ужина он увидел зареванное лицо, старый халат и изможденное состояние души на диване. Это даже не было телом. Я была готова идти далеко. Я исстрадалась за день от телефонных разговоров. Мне нужна была правда и только правда. Или какое-то гениальное решение, чтобы меня успокоить. Хотя если чайник взорвался, там уже не до того, какая была в нем заварка. А этот чайник взорвался. Мартин зашел. Тишина. А ему очень важно, чтобы все было привычно, корректно, стабильно. «Алена, что с тобой?» В ответ — нормальный советский скандал: было или не было? Он: было. Тут меня еще сильней понесло. У него белеют глаза, потому что он меня такой ни разу не видел. Такие эмоции для него новы и непосильны для его скромного американского темперамента. А меня несет. И почему? Потом я разобралась: у меня же было ощущение, что он никуда от меня не денется. Я говорю: знаешь что, либо ты сейчас едешь к Савельевым и с ними объясняешься, или я ухожу. Выбирай между мной и Савельевым. Это была моя вторая роковая ошибка. Потому что он не может выбирать вообще. По характеру своему. И он говорит: я не могу этого сделать. Я говорю: «Ах, ты не можешь? Тогда я ухожу!». Я поднялась. Это была чистейшей воды манипуляция, но я могла ее выиграть, могла! А я ее проиграла! Я поднимаюсь и начинаю собирать свои вещи. И Мартин плачет в третий раз: «Я не представляю своей жизни без тебя, прости, если можешь, я буду безупречен, я буду бережлив к твоим чувствам, только не уходи, пожалуйста!!!».

И тут я делаю третью роковую ошибку. Мне нужно было уйти! Если бы в тот момент я не поддалась своим чувствам, если бы пошла на поводу у пакостности своего характера, если я бы ушла, я бы сейчас Мартина тепленького держала в руках. Это была как раз та ситуация, когда кто не рискует, тот не пьет шампанское. В тот момент его чувства ко мне были на пике, он не делся бы от меня никуда! А я, как идиотка, разревелась и мы с ним обнялись. «Куда же я уйду от тебя, любимого?» Эта ошибка была последней и решающей в моем провале. Все остальное пошло по накатанному пути. Я, правда, уже не отслеживала, как это ухудшалось. А это ухудшалось потому, что я требовала: раз я с тобой осталась, пойди и разберись с Савельевыми, скажи Зареме, что она стерва и интриганка. То есть я оставалась совковой мегерой, чванливой и капризной, и ему все меньше и меньше хотелось это терпеть. Потому что если русские мужчины прощают скандалы, он не забывал ни одного. Он их заносил в свою память, как счета за свет или за квартиру. От первого моего взбрыка до последнего. При этом он ни разу не выговаривал мне. Никогда. Он внимательно и очень понимающе меня слушал. Что еще лишний раз подчеркивало мою гадостность, мою наглость. А я все равно никак не могла врубиться, что нельзя требовать ничего. Других я учила почти по Булгакову: никогда ничего не просите у мужчины и тем паче не требуйте, сами придут и сами все дадут! А тут я требовала. Я требовала, чтобы он разобрался с Заремой, я не могла успокоиться. Он говорил: «Дорогая, я не могу этого сделать». — «Как это ты не можешь? Ах так? Выбирай!» Так продолжалось несколько месяцев, а кончилось тем, что он сказал: «Знаешь, я сегодня иду в гости к Савельевым». «В гости!» Это был щелчок по носу. А потом второй, пятый, десятый. А потом он ушел к ним в гости и ночевать не пришел.

Но мы еще как-то жили. Я полагала, что я все еще его жена, я была в этом безумно уверена. У меня не хватало ни мудрости, ни проницательности увидеть реальную суть моего бытия. Но в один прекрасный день он проснулся и сказал, что в США он поедет один, потому что он не уверен в наших дальнейших отношениях и не собирается выполнять данное мне обещание.

Что с него возьмешь? С урода не возьмешь ничего, кроме анализов.

Так бездарно закончились наши отношения, он на месяц улетел в свои США, а я осталась.

И через неделю после его отлета поняла, что беременна.

Вот мы и приближаемся к развязке и к вашей больнице, Николай Николаевич.

Понятно, что если нет мужа, то нет и ребенка. То есть нужно делать аборт. Но где его делать? На какие деньги? Насколько опасен для меня аборт после того выкидыша? И вообще второй раз залететь на одном и том же мужчине — это же просто глупость. А так бездарно, так запросто потерять любимого мужчину, жениха, мужа?.. Я жила, как в ступоре, как в тупике, и даже не жила, а просто как-то существовала. Даже мужчинами не развлекалась. И когда я была погружена в эту сумятицу, московскую грязь и свой предстоящий аборт, вернулся Мартин. Да, в понедельник. Открывается дверь, и он мне говорит: а ты что тут делаешь? Я говорю: мы же договаривались перед твоим отъездом, что я пока тут поживу. Он говорит: собирайся и уезжай. А я в ночной рубашке, я третью неделю в предабортном мандраже, у меня бессонница от дилеммы: делать аборт или, может, правда ребенка оставить? А он говорит: ну, собирайся, собирайся! Я говорю: хочешь кофе? Он отвечает: спасибо, не нужно, я сначала в душ, а потом сам себе сварю. Думаю: ну, ни фига! Набрасываю куртку и выбегаю в магазинчик, покупаю молоко, булочки, возвращаюсь и ставлю кофе. Думаю: сейчас спокойно попьем кофе, и я пойду. Куда — еще сама не знаю, но не в этом суть. Наливаю ему кофе, он выходит из душа, ничего не говорит. А я такая милая девочка: «Ну, как ты съездил?» Кофе дымится, он говорит: холодный. И прямо в раковину вываливает этот кофе. Я сижу и думаю: «Ну, сколько я могу еще это выдержать? Две минуты? Пять? Нет, дорогая, ты уж останься и посмотри! Тебе нужно умыться до конца! Наслаждайся тем, как к тебе относятся. Хоть сейчас ты поймешь, кто из вас чего стоит». И сижу, сама себя воспитываю. Он говорит: ты мне записала футбол? Да, говорю, конечно, записала, чемпионат России, «Спартак» и «Ротор», все в порядке. Он вставляет кассету. Я опять: ну, как ты съездил? И трогаю его за ногу. А он раньше очень любил, когда я его трогала. Думаю: интересно, а как теперь? И слышу: «Убери руки! И вообще я не понимаю, что ты тут делаешь!» Ну что ж, я встаю, потихонечку одеваюсь и ухожу. Он говорит: ты куда? Я говорю: это не важно, пока! А он мне: у тебя все в порядке? Я говорю: «Мартин, не все у меня в порядке. Но у меня просто нет сил на тебя смотреть». Ладно, говорит, созвонимся. И я ушла от него в таком состоянии, словно меня с лестницы ногой пнули. И поняла, что не буду говорить ему о беременности. Принципиально не буду. Я не знаю, как другие женщины это делают — наверно, говорят. Да и я бы сказала, если бы не такой плевок в душу. Взяла бы деньги, черт возьми. Ведь сегодня аборты несколько сотен долларов стоят, а я что зарабатываю? На колготы не хватает…

Но я поняла, что это ему вообще не интересно. И решила сама с этим делом справиться. На пару с одной девочкой сняла комнату, позвонила Наташе, у которой муж врач. Наверно, могла как-то напрячь и других друзей, но никого не хотелось видеть. А с другой стороны, ощущение одиночества, ущербности, грязи и — дикая потребность в еде, потому что беременность уже работает. И — время идет, срок подходит, когда надо что-то делать. Снова звоню Наташе, ее муж говорит: «Я кардиолог, но я отвезу тебя к своим друзьям, это лучшая в Москве клиника. У тебя деньги есть?» И я начинаю бегать по Москве занимать деньги. А все как-то жмутся и дают какие-то чудные суммы — 50 тысяч, 100 тысяч старыми. Как нищей. Когда я жила с Мартином, мы такие деньги официантам на чай стеснялись оставлять. А тут я ездила по всему городу на метро, брала в одном конце 50 тысяч, в другом 70, а мне нужно было набрать 300 долларов. Я это делала ровно неделю и к пятнице набрала всего двести, а в субботу в 11 утра у меня операция, аборт. И я понимаю, что нужно звонить Мартину, иначе — никак! Но чувствую — не смогу.

Тут позвонила Наташа и говорит: ты вообще-то готова к этому физически? Я говорю: что ты имеешь в виду? Она говорит: потом будет очень плохо. А время уже полдвенадцатого ночи. Я говорю: Натка, ты мне не рассказывай ничего, пусть будет, как будет. Она: ты возьми какую-то пеленку или распашонку, какие-то тапочки. И стала мне говорить, что нужно взять с собой в больницу, и только тут я вдруг осознала, что на меня свалилось. Я поняла, что я не просто безумно одинока, а что я просто не знаю, что мне делать. Потому что в Москве у меня нет родителей, нет родственников, нет даже простыни. То есть у меня в Москве нет ничего! И я впала в безумную истерику, что вот я тут сижу, нет денег на аборт и негде их взять и даже какой-то пеленки у меня тоже нет, а время уже ночь, и я уже не куплю эту пеленку, сколько бы она ни стоила. И я вдруг ощутила себя эдакой школьницей накануне первого сентября — ей завтра в школу, а у нее нет ни платья, ни бантиков! И я вспомнила свое детство — у меня всегда была очень красивая форма, фартук, бантики всякие. Но я вечно откладывала момент подготовки к первому сентября на последний день. Я думала об этом заранее, но почему-то постоянно оказывалось так, что в последнюю ночь фартук не был выглажен, воротнички не были пришиты. И вместо радости все превращалось в скандал с мамой, нужно было какие-то бигуди накручивать, портфель собирать, и я засыпала в слезах. Но когда я просыпалась, все висело накрахмаленное и отутюженное, и сразу забывалось все плохое, и было ощущение — пускай мы с мамой вчера поругались, но сегодня я буду лучше всех! Сегодня я пойду в школу с цветами, и все будет чудесно!