Владимир Гусев - Дни

Но где телефон?

Видимо, по своей дурной привычке, он записал на бумажке; а может быть, она просто врет. Не врет, а перепутала и так далее.

Он снова сел у телефона, вспоминая приятелей, которые могут помочь; но, во-первых, оказалось, что таких мало, а во-вторых — срабатывал закон полосы невезения. Тот переехал, и нет телефона; тот на курорте; тот черт-те где — не берут трубку. Машина «постоянная» врачиха сама в больнице.

Ныне кто всё время сидит в Москве? Все мотаются.

«А Володька? У него уйма знакомых. Но вряд ли он… ждет в гостинице».

Однако он набрал номер номера.

Володька был там.

По традиции таких случаев перейдя от бодрых мужских приветствий к соболезнующим нотам, он сообщил, что «есть такой малый», и он сейчас позвонит, а после перезвонит. «Ты дома?»

— Я дома.

Десять минут он сидел у телефона, сложив руки на коленях и глядя на трубку. Звонок.

— Его, черт возьми, нет дома. Да это и ясно: середина дня. А служба не отвечает. Со службами у нас туго.

Пауза.

— Н-ну спасибо.

— Я еще позвоню, и как найду, так тут же и позвоню.

— Спасибо.

В их интонациях тоже была неловкость; мужской ритм их отношений был резко нарушен.

— Ну, всего тебе. Ты не унывай. Я позвоню, если что.

Алексей почти физически ощутил его несознательное, не злое, но все же несомненное облегчение в этом — «если что»; мол, сейчас положу трубку, а там… а там — в Москву прибывают из Архангельска не для этих дел.

Звонок: затрещал под носом.

Неужто Володька уж нашел?

Он взял слишком крепко.

— Д-да?

— Алексей Иваныч?

— Нина?

— Спасибо, что узнали. Алексей Иваныч, я понимаю, что вы человек занятый, что у вас какие-то проблемы, и я не вмешиваюсь; но я бы хотела вас видеть. Разве так трудно?

— Нина, мне и правда не до вас. Я не вру.

— Нет, но разве можно так разговаривать? Ну, что я вам сделала? Я в Москве. Мы не виделись… столько лет. Разве нельзя вас увидеть?

«У вас у всех в Москве праздники, а у нас — «просто» жизнь».

— Нина, до свиданья, и положите трубку; а то я должен буду положить первым.

— Нет, я не понимаю…

Он положил трубку. Телефон затрещал.

Он не брал.

«Сам виноват. Поменьше б играл в игры», — привычно-автоматически прошло в голове.

«Может, у нее-то — знакомый хирург?»

«Нет. Спроси — она ухватится за это, как за повод для душевного общения; но в конце окажется, только потеря времени», — вновь с холодной ясностью несчастья подумал он.

«Я вам еще пригожусь?»

Увы.

Нечего вмешивать мою дочь в те игры.

Телефон перестал, а потом затрещал заново.

— Д-да!! — рванул он трубку, глухо готовясь послать эту Нину…

— Алексей Иванович? Алеша? — услышал он одновременно знакомый и незнакомый женский голос.

— Да. Кто это? — спросил он четко.

— Да это Рита, ваша соседка.

— Рита… а, Рита. «Бывшая соседка», — мысленно уточнил он; было время — они все переезжали; теперь уселись; Рита?

— Здравствуйте, Рита.

— Алеша, я слышала, у вас Маша заболела?

— Ну да. А вы знаете?

— Да мне во дворе сказали. Так вот, я хотела сказать, у меня есть знакомый хирург в институте Вишневского. Он резал гланды Коле. Ну, не в этом дело. Так вот, я ему уже позвонила; он позвонит туда, на Полянку.

— Да. Да? Позвонит… А… что же он скажет…

— Да уж они, эти врачи, они знают между собой, что сказать. Конечно, может, это и лишнее — эти звонки; а все же. Все-таки какое-то… утешение. Как вы себя чувствуете? Вы очень расстроены, да?

— Ну что́ тут, Рита, — отвечал Алексей, с некоторым даже и трудом представляя Риту — соседку их по тому подъезду, о которой он, конечно, давно забыл. И никогда не было у них тесных отношений между семействами. Соседи по площадке. Там — добропорядочная и тихая семья — тихий муж, любящая жена Рита, сын Коля, мать Риты — тихая теща мужа; здесь, у них — вечные их надрывы, тревога. О чем дружить?

— Ну что тут, — повторил он. — Конечно, веселого мало.

— Ну, я понимаю. Если чего надо, вы скажите. Ну, до свиданья, Алеша.

«Вы скажите» прозвучало просто; она не добавила — «не стесняйтесь»; так было ясно, что и верно — можно и позвонить.

«Такова жизнь», — успел он подумать.

— Спасибо, Рита. Спасибо, — сказал он хмуро.

— Жене передайте, пусть позвонит, если что. До свиданья.

— До свиданья. Спасибо.

Звонок.

Нерешительное:

— Алексей?

— А, Саша.

«Что с ним делать?»

— Ты, вы знаете, Алексей, тут поезд через час сорок. Не успею заехать. Спешу… э-гм. Семья, понимаете. И жена спешит к родным. Так что не встретимся. Как дела?

— Заезжай потом, Саша. Там… поговорим. Дела… ничего.

Пудышев помедлил, чуя что-то не то.

Подобно всем людям этого склада в такие мгновения, он как бы дал Алексею некие секунды на размышление; но видя, что тот молчит, крепко сказал:

— Ну, до свиданья, Алексей. До встречи. Еще увидимся.

— Увидимся, Саша. Всего тебе доброго.

Алексей подумал, что тот даже не спросил об Ирине.

Снова минут десять он уныло сидел у телефона.

«Позвонить еще футурологу, что ли. У него вечно болеют дети».

Он позвонил — того не было дома.

«Однако надо звонить в больницу».

Это была самая мучительная процедура; он добровольно взял ее на себя.

Звонишь в справочную — там занято, — звонишь, звонишь — и наконец длинный гудок. Сердце… И берут трубку. И спрашиваешь. И ждешь. Ждешь — минуту, другую. И тебе отвечают. «Надо звонить, пока ее нет».

Он позвонил.

Взяли сразу.

— Осенина Маша?

Пауза.

— Температура 38,5, состояние среднетяжелое.

— Спасибо.

Он опустил трубку.

Это мгновенное серое — колющее и затем давящее на душе.

Утром было 37,2 и «состояние» — «удовлетворительное».

Ухудшение.

Это то, о чем они предупреждали.

Мол, надо ждать.

Если ухудшение, так не сразу.

И — вот оно.

Слово «перитонит» уж возникало у него в мозгу при первых позывах к пробуждению… ранним утром…

Вот — вот оно.

И вновь — пустая квартира.

И вновь — он один — «мужчина».

Он вновь ходил по комнатам, соображая, что делать.

Так, жены нет; она явится — что сказать?

Он ходил.

Как бы украдкой он подошел к шкафу, где таилась его черно-компактная и блестящая, модная электробритва в своей удобной черной коробке; уж много дней он смотрел на разбитое — треснувшее — зеркало, вправленное в крышку.

Ныне, стыдясь, непрерывно ощущая чей-то взгляд на себе, он подошел к шкафу, достал коробку, а из нее бритву; еще поколебался минуту — и, кляня свое «малодушие» и «немужское» начало в душе, стал грубо выковыривать разбитые части стекла неверными пальцами; куски не поддавались — стекло было вправлено «на всю жизнь», как это у нас умеют, а трещины были лишь трещины, куски так и не разошлись друг от друга — трудно было найти зазор; он пошел в кухню — поддел ножом; зазор — вот он, но все равно не вынимается; наконец он вынул один, за ним и второй кусок; далее пошло проще — вскоре зеркало — куски зеркала — были вынуты, он аккуратно обобрал все края; вместо зеркала теперь было ровное и тусклое марево некоего металла.

«И то-то. Металл не бьется».

Он собрал все куски в ладони и вынес остатки зеркала из квартиры. Из дома.

Он вернулся в заметном облегчении — и мысленно огляделся как бы: не видел?

Никто не видел?

Никто…

Никто.

Он ходил по комнате, ожидая жену; он не мог же ехать один.

Надо было ее сопровождать.

Он вошел в комнату Маши; как ему показалось, удивительная, ненормальная пустота и тишина царили здесь; сидел на радиоле, согнув лапы так, эдак, желтый медведь с большой, хмурой головой, умным взором; стояла корзина, наполненная зелеными, красными, синими и пестрыми деревянными, металлическими игрушками; были разбросаны мягкие и твердые псы, коты, медведи, куры-петухи, и слоны, и кубики; на стенах тихо висела разноцветная Машина живопись; на ковре были приклеены некие тоже куры из картона — ей запретили, она «все равно» приклеила; лежали книги, листы бумаги; кровать была застелена нежным младенческим покрывалом, подушка — в лентах.

Алексей вдруг четко, галлюцинативно четко представил, что это всё — есть, а Маши нет — нет и не будет; все оцепенело в нем, он секунду не двигался; затем, ощущая физическую боль во всем теле, он повернулся и хмуро и тихо вышел из комнаты, как из опасного места.

«Маша… Машенька. Вот вернись… и я…»

И он не знал — не мог придумать он, что же бы предложить судьбе.