Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы

Я уже говорил, что были у меня с деревьями Кьянчано разговоры на самые разные темы. Болезнь печени, рассуждали мы, может быть причиной многих поступков человека. Она вливает в наше тело неведомые нам яды, замутняет рассудок, постепенно отравляет нашу кровь. В двадцать лет, когда кровь в наших жилах была еще совсем чистой, нами владели смелые и благородные порывы и устремления. Тогда мы любили всех и вся, внимали святым и поэтам и даже старались подражать им (может, не очень удачно, но все же). А что же теперь, когда возраст дает о себе знать и доктора направляют нас в Кьянчано? Сколько зависти, злости, козней, утонченного коварства, циничной подлости, сколько вспышек гнева, холодной или обжигающей ненависти, сколько преступлений обусловлены болезнью печени! И это для нее, для ее исцеления из сердца земли, куда сам господь их поместил, вырываются на поверхность чудодейственные воды Кьянчано. Это архангел Гавриил бросается на Люцифера, держа в руке волшебное водяное оружие, которое изгоняет бесов и исцеляет. Может, стоит заняться статистикой и подсчитать, скольким людям вода Кьянчано, выпитая мелкими глотками из градуированных стаканов, принесла облегчение, сколько их раскаялось в содеянном зле, забыло обиды и вновь обрело любовь к ближнему? Наше извечное и часто отрицаемое родство с ангелами бурлит и пузырится в воде из источника Аква Санта. Сосна возле террасы прошептала мне на ухо: «Если бы некоторые люди — от Каина до Ирода, Нерона, Марата и Гитлера — прилежно приезжали сюда, как это делают биржевой маклер Росси и перчаточник Петракконе, то наверняка ход истории был бы иным».

Мы очень много говорили обо всем этом — деревья Кьянчано и я.

Сегодня у нас над Паллонетто небо ясное, воздух ледяной, солнце выдается по ложечке, как лекарство, а ветер колет щеки, словно кактус. Хоть бы кто прикончил январь месяц, до того он отвратителен! Мы догадываемся, что в районе виа Партенопе уже нет волн, а только барашки, как бигуди, — силу моря умеряет трамонтана, проносящаяся над самой водой и выравнивающая ее поверхность, словно серпом. Это самое плохое время для рыбной ловли, просто разорение для родителей маленького Галеоты: им не найти ни капли мутной воды, где можно было бы попробовать половить рыбку. А личным торговцам разве легче? Спросите у дона Фульвио Кардилло, которому так и не удалось сбыть крохотную партию записных книжек с календарем, несмотря на то, что он проработал целый месяц, переправляя пятерку на шестерку в дате «1952». Этот каторжный труд по модернизации принес бы ему девяносто процентов прибыли на единицу продукции, окажись обитатели Реттифило немного иными, но тут уж ничего не попишешь — календари их интересовали примерно так же, как прошлогодний снег. Что же касается вдовы Капеццуто, то свою жалкую пенсию она получит только в субботу, а дону Леопольдо Индзерре жена не дала двести лир на сигареты. В общем, день такой, что об удаче смешно и говорить, и если бы он вдруг приобрел человеческий облик, так любой обитатель Паллонетто с величайшим удовольствием выцарапал бы ему глаза. И вот в такое время ночной сторож Какаче откладывает газету и заявляет:

— Италия в наши дни представляет собой уникальное явление в мировом масштабе. Везде, милые мои, только и говорят, что об «итальянском чуде».

Донна Джулия Капеццуто нехотя вступает в разговор и спрашивает:

— Это вы о каком чуде — о превращении крови святого Януария? Так это уж когда было. Посмотрите, может, вам дали старую газету?

— Я попросил бы избавить меня от ваших глупостей. Чудо, о котором я говорю, заставляет весь мир замереть с открытым ртом, поскольку природа его — финансовая, экономическая и в конечном счете — социальная. Дело в том, донна Джулия, что после войны мы, как говорят в Неаполе, сидели по самые уши кое в чем и в сорок пятом были похожи на полуголого оборванца, который валялся в грязи и тянул руку за милостыней. Можете спросить у кого угодно, и вам скажут, что мы вызывали жалость и отвращение. А теперь у нас есть все — междугородные автобусы, поезда, заводы, небоскребы, подземные переходы, Дед Мороз, фейерверки на побережье, выборы, музыкальные автоматы, религия, достоинство и богатство, так что вся заграница смотрит да повторяет: «Вот это да… Как только им это удалось?» Дон Леопольдо, представьте себе, наша лира сейчас одна из самых твердых валют в мире, и в Лондоне или Нью-Йорке все так прямо и говорят: «Вы что, собираетесь платить в долларах или фунтах? Нет-нет, прошу вас — только в итальянских лирах». Разве же это не чудо?! Куда бы вы ни попали, везде триумф итальянского кино, итальянской моды, итальянских автомобилей, песен и пиццы. Да по способности восстанавливать силы с нами ни одна нация и сравниться-то не может, да мы…

Стоп. Какаче, опьяненный возбуждающими заявлениями прессы, вдруг заметил, что вдова Капеццуто побледнела и лицо ее исказилось гримасой. Ночной сторож замолкает, а донна Джулия, раздувшись от негодования, как пузырь, пронзительно визжит:

— Дон Вито, перестаньте, а то, бог свидетель, я вам такое скажу… Да как же это — вы поливаете грязью сорок пятый, а ведь больше никогда на Паллонетто не знали сытости и покоя, кроме как при оккупации! Как вы можете такое говорить, когда на каждого из нас приходилось тогда по одному американцу итальянского происхождения, и все они были набиты мукой, шоколадом, консервами и сигаретами «Честерфильд»! А какое было к нам отношение! Меня и моего бедного Винченцо, пока он еще был жив, они просто обожали, клялись, что таких макарон и чечевицы, как у нас, им никогда не доводилось пробовать, пили все, даже уксус, и всегда платили вовремя. Я помню, как Винченцо — вечная ему память — говорил: «Для Неаполя это позорное поражение — истинное благо».

Ночной сторож Какаче негодует:

— Вы рассуждаете, как, с позволения сказать, недоразвитое существо, как раб, как животное…

— А как же иначе-то, дон Вито, ведь кто я такая? Вот уже три дня я ем такие червивые бобы, что на них ни одна свинья смотреть не станет. И на кой мне ваши подземные переходы и небоскребы, если я с Паллонетто никуда не выхожу, не спускаюсь и не поднимаюсь? Где вы здесь видите итальянское чудо? В каждом углу грязи по колено, мы заживо гнием от сырости, а уж мышей и тараканов сколько развелось, да каких здоровых — никогда таких не было. Вчера у донны Терезы Мигоне описали мебель, а если кто захочет получить свидетельство о бедности, так ему придется сунуть пять тысяч судебному исполнителю, иначе тот и пальцем не пошевельнет. Просто смешно — мы уже дошли до того, что для получения пособия по бедности надо иметь деньжата, да и не маленькие!

Дон Фульвио Кардилло, жуя алоэ, подает голос:

— Вы правы, присоединяюсь. Дон Вито, постарайтесь понять: итальянское чудо, о котором не знают в Паллонетто, либо не чудо, либо не итальянское. Я лично не желаю новой войны и оккупации, но факт есть факт — только национальные бедствия способны слегка повысить уровень нашего благосостояния. Подумайте сами, все мы без исключения похожи на могильщиков: чем больше народу помирает, тем лучше у нас идут дела, вот и ждем мора…

Дон Леопольдо Индзерра, изящно помахивая воображаемой сигаретой, зажатой между указательным и средним пальцами, выступает в поддержку дона Фульвио:

— Браво, пусть меня повесят, но я, дорогой дон Вито, придерживаюсь такого же мнения. Откровенность за откровенность: в подземных переходах я задыхаюсь, а на небоскребы не могу смотреть — давление подскакивает, так что я сторонник золотой середины — чтоб и Неаполь похорошел, и Паллонетто в накладе не остался. А если нет, так пусть нас с полной выкладкой отправят куда-нибудь к папуасам, покроют татуировкой и проденут в нос кольцо, как дикарям.

Армандуччо Галеота с сарказмом замечает:

— Вы так прекрасно говорите, дон Леопольдо, что я как будто все это вижу… Кстати, может, там и еще одно чудо случится — время от времени вас сумеют заставить работать.

Вечный безработный, прекрасный, как бог, парирует:

— Заруби себе на носу, что моя хозяйка по двенадцать часов в день гнет спину над шитьем перчаток, и этого едва хватает на жизнь. А если она мучается от ревности или злится, когда я ухожу из дома, моей вины в этом нет. Так уж женщины устроены, тут ничего не сделать. Сам увидишь, когда обзаведешься супругой.

— Допустим, это так, дорогой дон Леопольдо, но кто польстится на Армандуччо-половинку? Я тут подсылал кое-кого к Мариаграции, дочке угольщика Квинтьери, а раз вечером на Кьятамоне и сам к ней подошел… Она мне тогда сказала: «Это, говорит, большая честь, но вы уж не обижайтесь, мне нужен парень, так сказать, без изъянов». — «Это говорю, конечно, это вы правильно говорите, но у меня мысль-то как раз потому и возникла, что и у вас — только прошу, поймите меня правильно — имеется небольшой горбик…» А она заявляет: «Вот именно, если сложить два изъяна, так и получится еще один, а ведь речь идет о судьбе новой семьи!» Донна Джулия, дорогая моя, раз Мариаграциа не уступила, значит, я еще свободный человек, так не окажете ли честь?..