Александр Иличевский - Город заката

К Кирьят Вольфсон, где я обитаю, примыкает квартал Рехавия в стиле баухаус, спроектированный в 1922 году Рихардом Кауфманом. У него облик типичного иерусалимского предместья, где дома с круглыми балконами и узкими окнами окружены садами за чугунными решетками оград. Изначально Рехавию населяли выходцы из Германии, и в 1920-х годах она называлась «Островом Пруссии в океане Востока». Здесь жили и живали многие лидеры еврейского ишува (Артур Руппин, Дов Иосеф, Менахем Усышкин, Голда Меир) и — что главное для меня — Гершом Шолем. Обилие кофеен в Рехавии тоже следствие того «прусского» наследия, немецкой традиции послеобеденного кофе. Выйдя из кофейни, хорошо пройтись по улочкам квартала, густо заросшим разнообразной растительностью, и присесть на скамейку у гробницы Ясона. Здесь, у усыпальницы богатого иерусалимца, возведенной во времена Хасмонеев во втором веке до нашей эры и раскопанной в 1956 году, разбит укромный сквер. В потемках посреди Иерусалима, у одного из срезов, открытых в его недра, пахнет хвоей…

Вышел на улицу под раскаты истребителя над правительственным городком — ощущения, как в детстве, когда военные самолеты еще бороздили небо Подмосковья, когда еще функционировали три округа ПВО Москвы: голос небес, грозный и оберегающий, раздается реактивными движками.

При входе в Старый город GPS теряет связь со спутниками: слишком узкие улочки заслоняют навигационный горизонт — вошел и тут же потерялся. Как и положено в месте такой концентрации времени и событий.

Плакаты на стенах Армянского квартала, посвященные геноциду. Контурная карта со схемой военных действий турок; фотографии: отрубленные головы на крюках, янычары позируют под ними; горы трупов, истощенные дети. Раскопанная улица времен Ирода вдруг провалом открывается под ногами. Вот почему Иерусалим полупрозрачный. Мостовые в нем будто застланы толстым увеличительным стеклом. Иерусалим нельзя идеализировать. Жизнь нельзя отвергать. Можно только будничное отделить от святого.

В супермаркетах кассирши часто говорят по-русски. Передо мной типичная, за пятьдесят, грубый перманент, огненные от помады тонкие губы. Она яростно перешвыривает мои продукты и вдруг меняется в лице, когда осознает, что я ни бельмеса на иврите.

— И как вы там живете?

— Живем.

— Бизнес свой?

— Нет.

— Но как же вы там живете, если у вас нет бизнеса?

— Бизнеса нет, зато дело есть.

— А-а… Какой, я вас умоляю, прок от вашего дела, если оно не бизнес. Одна морока.

— Морока, это точно.

Кассирша явно озадачена моим присутствием, она о чем-то напряженно соображает и спрашивает саму себя:

— Нет, ну как там можно жить, если за год упало восемь самолетов?!

— Да, это много.

— Не то слово! Я сама из Ленинграда, никого там не осталось, года три назад впервые за двадцать лет ездила к подруге. Так там такой сервис, там такое обслуживание, что я сказала — больше никогда в жизни! Нет, я не могу. Ну как же там вы живете?

Что нужно человеку, выросшему в теплом климате среди олеандров? Сидеть в густом садике над чаем с печеньем и смотреть на закат, опускающийся на гористый город. Иерусалим — Город Белого Льва — местами остро пахнет невидимым гиацинтом. Нагретые за день белые камни в темноте дышат зримым теплом.

В палаточном городке за кладбищем Мамиллы горят в разноцветных колбах свечки и раскачиваются от ветра подвешенные к ветвям картонки транспарантов. Глядя на палатки, я не задаюсь вопросом, против чего протестуют, хотя, кажется, против высокой стоимости жизни (и это справедливо, в Израиле не чувствуется того облегчения при виде чека у кассы в супермаркете или в ресторане, которое после Москвы посещает в Калифорнии). Я думаю, что если где и бомжевать, то зимой в Тель-Авиве, летом в Иерусалиме, время от времени продвигаясь пешком в сторону побережья — постираться и выкупаться. Еще вспоминаю, как утром близ Бен Иегуды — пешей туристической улочки видел двух англоязычных бомжей, агрессивно выпрашивавших мелочь на опохмел.

Фантасмагорические трансформаторные подстанции смонтированы на столбах и похожи на новогодние московские елки на площадях: оснащены заградительными остистыми щитками и угрожающими табличками, охранная премудрость от любопытных мальчишек.

Беспокойная старушка в кафе туристического квартала Мамилла близ Яффских ворот не справляется с капризным внуком: светлые брюки ее сзади расписаны чернильными детскими каракулями.

Есть тайная каменная книга — летопись иерусалимских стен: на них полно осмысленных зарубок; я обхожу Старый город и всматриваюсь в странные клинописные значки, оставленные теми, кто штурмовал, отстраивал, прибегал под защиту этих стен.

Садик на крутом склоне под стенами над Геенной. Благоухающий перегаром араб с бутылкой арака в руке басом препирается с группой школьников. Школьники отшучиваются, но и остерегаются пьяницы.

Геенна на арабском Jahanname — известное из тюркского ужасное ругательство, за которое в бакинских дворах моего детства можно было схлопотать всерьез.

Теплый ветер трогает низкорослую тую и покрытые мелкими цветами жесткие кустарники со смолистыми пахучими листьями. Эти травы топтали крестоносцы, римляне, вавилоняне — всё это слишком мало по сравнению с Богом и в то же время впору Ему. Римлянин вошел в святая святых и ничего не увидел. Не для каждого Иерусалим полон Богом. Не для каждого он Им раскален. Нет ничего проще, чем увидеть в этом городе груду камней, разложенных по крутым склонам. Но и человек тоже — с виду — плоть и прах, и только; поверить в его божественное происхождение — тяжкий труд.

Реки света в темноте стекают по ярусам города. Яростно шумит шоссе вдоль Гееннома: подъемы и светофоры заставляют автобусы и грузовики реветь на пониженных передачах.

Священник-грек в очках, с седой бородой задумчиво обходит границы греческого кладбища. Под горящими окнами какого-то подворья с развевающимся британским флагом над крышей — садик с серпантинной дорожкой и зарослями розмарина. Стены подсвечены прожекторами, и Башня Давида рубкой выступает вдали среди парусов теней.

В Мамилле в растворе угла каменного амфитеатра пожилые и не очень иерусалимцы водят хороводы под восточные песни.

Скоро становится совсем темно, и город взмывает вверх огненными лентами, вьющимися по взгорьям.

Улицы Иерусалима в основном устроены по принципу веера и дуг: в крупном масштабе — проведенных по направлению к Старому городу; в локальном — осваивающих террасы гористой местности. Ребра веера (большие — дорога на Газу, Агриппас, Яффо, малые — например, Керен Каемет, Бецалель, Рамбан) покрывают удаление от Храма или смещение по ярусу; дуги (одна из больших — Короля Георга; одна из малых — Менахема Усышкина) обеспечивают сообщение по всей поверхности террасы, ибо рельеф Иерусалима и предместий — уступчатый, со множеством долин, ущелий, оврагов, плато. Это славная и редкая топология: сегодня можно выйти по одной из дуг и в каком-то месте, перейдя на одно из ребер, достичь Яффских ворот; а завтра пойти по дуге в противоположную сторону и, незаметно скользнув по иному ребру, прийти все к той же Башне Давида, у которой герой рассказа Бунина «Весной, в Иудее» закадрил торговку козьим сыром, из-за чего бедуинская пуля заставила его хромать остаток жизни.

Создается впечатление, что ты движешься по поверхности сферы. Идешь ли налево, направо, вверх или вниз — все равно сваливаешься к центру: к одним из городских ворот, за которыми пространство вообще исчезает благодаря своей особой туннелеобразной сгущенности. Старый город — не сфера, а шар, ты перемещаешься в нем вверх и вниз — от Котеля в Верхний город, по археологическим шахтам и арочным проходам, по улицам, изгибающимся и рассекающим; есть и непрерывные маршруты по пространству крыш, это особенно увлекательный и не слишком доступный вид спорта: так передвигаются некоторые военные патрули. Итак, в Иерусалиме тело подчиняется движению по сфере с шаром Храма на одном из полюсов, причем непонятно, на котором именно: верхнем или нижнем; и оттого кажется, что в дело где-то вмешивается лист Мёбиуса. Следовательно, Иерусалим — лепестковая поверхность сферы, сложно обернутая вокруг шара Храма, входы в который находятся на сфере там и здесь. И что нам все это напоминает? Разумеется, с точностью до гомеоморфизма, топологию художественного пространства «Божественной комедии» Данте, с необходимой ссылкой на работу Флоренского «О мнимости в геометрии». Вчера я понял это, когда прошел к Западной Стене через Армянский квартал, а вынырнул обратно к Яффским воротам через раскопанный в 1976-м Северный проход в Верхний город. Осталось только найти вот эту особенную точку переворота, в которой Вергилий с Данте, следуя топологии ленты Мёбиуса, могли стоять и вверх, и вниз ногами, в зависимости от выбранной траектории перемещения. Вообще, такая топология — когда пространство изобилует тесными складками, когда в нем совсем нет катетов, зато оно всё прошито гипотенузами, когда повсюду малодоступные лабиринты, сгущающие в нем время, — известна мне еще с детства по проходным дворам. У ребенка шаг короче, чем у взрослого, и ему приходится больше трудиться, чтобы поспевать за старшими темпом пешей жизни. И потому мне нравились любые способы экономии шага — путешествия на такси и проходные дворы, которые казались загадочными устройствами для телепортации. Это было похоже на чудо: зная, что впереди долгий линейный путь по открытому пространству, я следовал за отцом, и мы вдруг ныряли в какой-нибудь известный только ему гипотенузный проход. Пространство внутри дворов интересней пространства фасадов, ибо есть чем заняться глазу: палисадники, веранды, детские городки и жизнь в окнах и на балконах развлекают, и ты не замечаешь, как уже выныриваешь чуть не на другом конце города. Таких телепортаций можно предпринять в Иерусалиме множество — после того как свалишься по сфере в шар. И разве белокаменная просвечивающая закатом сфера с вложенной в нее тайной шара не напоминает цветок лотоса?