Луис Броули - Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти

Перевод книги с английского языка сделан на основе неизданного первоначального авторского варианта (где Юджи Кришнамурти показан куда более шокирующе), с использованием опубликованной издательством Non-duality press сокращённой версии, в которой некоторые моменты изложены более понятно. Материалы, не вошедшие в печатное английское издание, увеличили объём книги более чем на треть. Русскоязычному читателю предоставляется очень редкая возможность ознакомиться с честным описанием человеческого существа, которому действительно удалось выйти за рамки как обычного человека, так и святого — за пределы царства диктата мысли. «Вышедших за рамки» последователи и почитатели обычно снова в эти рамки запихивают в своём представлении, обрезая всё то, что в них не вписывается, и добавляя свои «духовные» фантазии. И в итоге получается нечто вполне благообразное — эдакий сахарный «петушок на палочке», — но уже далёкое от оригинала. Рамакришна, Рамана Махарши и многие другие не избежали подобной участи. Но в этой книге Юджи описывается таким, каким он действительно был в свои последние пять лет жизни, и потому она особенно ценна.

Вы пытаетесь представить меня религиозным деятелем, каковым я не являюсь. Вы не можете понять то самое важное, что я подчёркиваю. В том, что я говорю, нет никакого религиозного содержания, никакой мистической подоплёки. Человека нужно спасать от спасителей человечества! Религиозные деятели — они и себя обманывали, и всё человечество дурачили. Выбросьте их! Это и есть мужество, потому что оно здесь присутствует, — это не то мужество, которое практикуете вы.

goner (сленг) — человек или предмет, которому невозможно помочь, который не может выздороветь или восстановиться. Чаще всего означает человека, который уже умер или стоит на пороге смерти.

Юджи часто признавался в любви к американскому андеграундному сленгу. Он не раз вспоминал свою жизнь в Лондоне, когда, не имея ни копейки за душой, с «отсутствующей головой» на плечах, он ходил в Британскую библиотеку и сидел в кресле, где Карл Маркс написал свой «Капитал». Чтобы убить время, он часами читал словарь американского андеграундного сленга. «Goner» (пропащий / конченый человек) — одно из его любимых словечек, которым он называл людей, «вертевшихся» около него.

Факт в том, что вы не хотите быть свободными. Страх потерять то, что вы имеете, то, что вы знаете, — причина ваших проблем. Все эти терапии, все эти техники, религии или что-то иное лишь увековечивают агонию человека.

«То, что я говорю, вы не должны понимать буквально. Столько проблем было создано людьми, понимающими мои слова буквально. Вы должны проверять каждое слово, каждую фразу, вы должны смотреть, имеет ли это какое-либо отношение к тому, как вы функционируете. Вы должны проверять, но возможности принять у вас нет — нравится вам это или нет, к сожалению, это факт. Записывая за мной, вы принесёте больше вреда, чем пользы. Видите ли, я нахожусь в очень трудном положении: я не могу помочь вам — что бы я ни говорил, это лишь вводит вас в заблуждение».

Юджи: Шум, производимый этой кофемашиной, будет для вас гораздо более полезным, чем то, что получится из этого так называемого интервью.

Интервьюер: Почему же?

Юджи: Потому что вы пытаетесь сделать что-то из того, что ничем не отличается от шума кофемашины, в которой кипит вода.

Утром 13 марта 2007 года я вышел из комнаты, в которой умирал Юджи. Переступив порог итальянского сада, я увидел, как косые лучи утреннего солнца пробивались сквозь листья растущей в центре пальмы. Позади меня, закрываясь, лязгнула дверь. Большие, во всю стену окна, задёрнутые тяжёлыми бордовыми шторами, не пропускали свет. Я провёл внутри рядом с ним почти восемь недель без перерыва. Это был третий и последний раз, когда он упал, занимаясь стиркой ранним утром 1 февраля. Левая нога, беспокоившая его два года, не выдержала, когда он поднимал ведро. В последующие недели, как и прежде, он упорно отказывался от медицинской помощи, только на этот раз выздоровления не наступало. Мы все сидели рядом с ним, наблюдая, как его лежащее на диване тело без малейшего сопротивления превращалось в тростинку.

Я знал, что никогда не увижу его снова, но до предела вымотанный обязанностями ночного сторожа и медсестры, не чувствовал ничего. Наша последняя встреча проходила в молчании — таково было условие посещения. Да это было и не важно: всё уже было сказано. После стольких лет, проведённых с ним, необычное стало обычным.

За три дня до этого, перед вторым и последним приездом Махеша, он предупредил меня: «Остались считанные дни, приятель». Прошло почти пять лет с тех пор, как я встретил его, и я всё думал, что должен сделать что-то особенное, сказать ему что-то, но ничего не выходило. Другие люди признавались ему в любви, открыто проявляя свою сердечность, а я большую часть времени не знал, что мне делать, и сдерживался, не желая показаться ещё большим дураком, чем уже был. Хотя, конечно, он прекрасно знал, о чём я думал и что чувствовал. Я ужасно устал, стараясь быть в потоке с этим человеческим вихрем, дувшим через мою жизнь в течение последних пяти лет, а теперь всё подходило к концу. Ветры стихали.

Махеш стоял на дороге, ожидая меня.

— Ну что? — Его зычный режиссёрский голос отогнал видение стоящей перед глазами картины финальной сцены.

— Всё. Он уже дал мне всё необходимое, чтобы я мог получить то, что мне нужно. Мне от него больше ничего не надо, это кажется глупым.

Но что-то нарастало внутри меня. Страх.

В течение последних недель он не раз, как бы шутя, предлагал мне значительную сумму денег за оказанную ему помощь — ношу, которую, по его собственным словам, он никогда бы не взвалил на себя в отношении кого бы то ни было. Он шутливо называл моё участие в его жизни «кайф доброделателя». Знакомые советовали мне взять деньги, и хотя я знал, что предложение было всего лишь одной из его шуток, это не мешало мне фантазировать на тему того, как бы я себя чувствовал, имей на руках столь кругленькую сумму. Всю жизнь я, как и другие, беспокоился о деньгах, но идея получить «фонд роботов»[1] была одновременно и заманчивой, и смехотворной. Он уже дал столько, что было не унести. Я, конечно, жадный, но не до такой степени.

Встреча с Юджи была просто подарком судьбы после бесконечной череды неудовлетворённости всем, что я видел. Наконец нашёлся кто-то, кто действительно имел то, что мне было нужно. И у него этого было в избытке. Он был этим. Это была поистине дикая природа в человеческой форме — бесстрашная, гармоничная и непредсказуемая. Встреча с ним была вздохом облегчения после вечности напряжения. Он подтвердил мои наихудшие опасения относительно всего и при этом являлся олицетворением самой жизни, бьющей прямо из источника.

Его слова иногда ставили в тупик, но его общество было пронзительным, словно звенящий в лесу колокольчик. Его присутствие уже само по себе было учением. Он был живым настолько тотально, что места для понимания не оставалось. Он был слишком скор для понимания.

Я больше чувствовал, чем понимал это с самого первого момента нашей встречи. Поначалу меня всё в нём поражало. Постепенно, по мере сближения с Юджи, мои страдания начали усиливаться, но я верил, что всё, что ни делается, к лучшему. Сомнения возникали, когда страдания становились невыносимыми, но это примерно как в хирургии: сначала чертовски больно, а только потом рана заживает. После встречи с ним всё изменилось до такой степени, что это изумляет меня по сей день. По какой-то причине я почти сразу смог сблизиться с ним, и с тех пор моя жизнь понеслась по пересечённой местности в непредсказуемых направлениях, как выскочившие из колеи сани. Он был ускорителем человеческих частиц.

«Моя личная история бесполезна: она не может служить образцом для кого бы то ни было, потому что ваша история уникальна в своём роде. У вас свои условия жизни, своё окружение, своё происхождение — у вас всё другое. Отличается каждое событие в вашей жизни».[2]

Я родился в католической семье в пригороде Средней Америки. Каждое воскресенье я неизменно ходил в церковь, а в остальные дни посещал церковно-приходскую школу. После восьми лет ношения обязательной униформы с рубашкой и галстуком я облегчённо вздохнул, перейдя в государственную среднюю школу. Полагаю, религия была своего рода социальной обязанностью, но в моей семье, казалось, все поголовно верили в бородатого дядьку на небесах. Для матери это было более важно, чем для отца, поскольку ему было достаточно подтверждения его тождественности и обещания небесного наследства. Он был стопроцентным ирландцем из Бостона и гордился этим. Когда мне было шестнадцать, мы переехали в престижный район на Восточном побережье. Переехали на моё счастье, поскольку на старом месте я уже начинал делать карьеру малолетнего преступника. Новое окружение заставило меня более полно осознать тот факт, что растущий средний класс оказывается зажатым между двумя реальностями — бедностью и богатством, словно в прослойке сэндвича. Казалось, мы постоянно стремились к одному берегу и отталкивались от другого. Как бы то ни было, пытаясь избежать пригородной скуки, я стал выпивать и употреблять наркотики, как любой обычный американский подросток, а также, скрываясь в мире литературы, читать Германа Гессе, Карлоса Кастанеду и «Двери восприятия» Олдоса Хаксли. Винсент Ван Гог и Энди Уорхол натолкнули меня на мысль, что профессия художника может помочь мне вырваться из окраины. Главное было — не работать в офисе, как мой отец.