Дан Борисов - Взгляд на жизнь с другой стороны

Может показаться странным, но мне долго нравился запах общественных столовок и, мягко выражаясь, непритязательная еда в них.

Перед школой меня увезли на лето к дедушке с бабушкой в Тулу. До этого я был там и совсем маленьким с голой попой, и потом года в три (в широченных штанах, а ля Тарас Бульба я сфотографирован возле калитки). Но я этого всего не помнил и приехал туда как в первый раз.

Здесь, в отличие от Москвы, всё было просто и широко. Низенькие дома по улице открыли для меня широченное небо. Деревья мне не казались большими, но улица в моих глазах не уступала по простору московским проспектам. Я недавно побывал там, остановился возле дома. Асфальта как не было, так и нет, но встречная машина объехала бы меня с трудом – улица съёжилась. Дом тоже стал каким-то маленьким, хотя появилась вторая калитка, и теперь он разделен надвое.

В наше время забор был дощатый с крышечкой, заподлицо с домом. Благодаря тому, что соседский забор выдавался от нашего метров на пять, перед домом образовался небольшой палисад, где росли три американских клена. Сам дом кирпичный, оштукатуренный и побеленный, выглядывал на улицу тремя окошками с голубыми рамами. Ворот не было, хватало большой калитки, достаточной для того, чтобы в неё прошла корова. За калиткой вдоль дома шел мощеный кирпичом дворик. Сзади к дому примыкал сарай, за ним виднелись остатки копны сена от ликвидированной Хрущевым коровы. Приватные коровы тогда мешали строительству коммунизма. Рыжая корова Зорька ушла куда-то в «закрома родины», а запах молока и коровьего тепла остался на многие годы.

Входя со двора в дом, мы попадали в теплые сени, где запах молока и яблок смешивался с керосиновым перегаром от двух керосинок, на которых готовили еду. Здесь же стоял стол для будничной трапезы, справа от него был люк в подвал, а слева – дверь в основную часть дома. В доме слева была теплая кухня с печкой, бабушка там пекла пироги, иногда пряла шерсть для теплых носков; дядя Коля тут выкладывал горку табаку на столе и заряжал свои папиросы специальной машинкой. Напротив кухни, в маленькой комнате дядя Коля жил со своей женой и сыном Володей. Володя был старше меня года на два, тихий и странный, благодаря чему разница в возрасте не очень ощущалась.

Слева за печкой в темной комнатке спали дед с бабушкой. А дальше была зала (это слово в мужском роде никогда не произносилось). В левом углу этой залы жил Бог за белыми кружевными занавесками. Бог был веселый с рюмкой в руке / Гораздо позже я узнал, что это называется Спас в силах/и очень гармонировал с застольем в зале, когда приезжали родители, а так же со старинным буфетом со стёклами. Бабушка иногда убиралась в его хозяйстве, кроме неё к нему никто не подходил. Да и у неё с Богом отношения были своеобразные: когда я спрашивал, она говорила, что это человек, который ходит между людьми, расспрашивает об их заботах, жалеет их. И еще почему-то тут же вспоминается её выражение: «Не дай Бог брать – дай Бог давать».

Справа из залы за портьерой вход в маленькую комнату, где спал я и мой двоюродный брат Юрка, на год меня младше, которого тоже сдавали на лето бабушке.

За первое же лето в Туле я сильно одичал, по мнению родителей. Я здорово отвык от Москвы. Мы подъезжали к дому почему-то с задней стороны двора мимо помойки. Я высунулся в окно такси и обрадовано произнес: «Ура! Вот она наша помоечка!» Потом надо мной долго смеялись. Радость от приезда в Москву быстро прошла, здесь было гораздо скучнее, единственное, что взбадривало, это ожидаемый в скорости переход на новый этап жизни, в школу.

В первой главе я назвал этот период своей жизни серым не только по цвету школьной формы, а по главному назначению школы – выкрасить твою жизнь в унылый серый цвет, построить тебя и усреднить со всеми остальными. В принципе, взрослые это делают с детьми с самого начала детской жизни, но первоначально этим занимаются дилетанты – родители, а в школе за нас уже берутся профессионалы. В эти годы яркие жизненные моменты появляются не благодаря школе, а вопреки ей.

Долгое время воспоминания о школе вызывали во мне стойкое чувство омерзения, сейчас это прошло. Либо я перескочил какой-то порог добра и зла, либо за давностью лет, мне всё это стало безразлично. А, может быть, с годами я всё же выработал в себе отстраненность от событий? Как будто бы это всё происходило не со мной.

Стремление начать ходить в школу вполне естественно. Поступление в школу – это определенный этап взросления, от которого ждешь какого-то нового понимания жизни, нового её качества. Потом точно так же хочется поскорее окончить эту школу, окончить институт, вступить в партию (устаревшее), жениться, стать отцом, стать директором и вообще, самым главным. Но каждый раз наступление этого нового, казалось бы, этапа вызывает чувство разочарования. Никогда это не приносит счастья.

Я четко вижу себя 1 сентября 1962 года на подходе к школе. Серые брюки, серый пиджак и даже, серая беретка на голове. Правда, по случаю праздника – белая рубашечка. Перед школой тогда был большой пустырь и вообще, если идти сюда со стороны Новопесчаной улицы, так или иначе надо было преодолеть некоторое пространство с типично сельским пейзажем. За, выглядевшим как пруд, остатком взятой в трубы, реки Таракановки, были старые частные дома с приусадебными участками. Я думаю, еще раньше эти дома смыкались с поселком Сокол. Отсюда, большой угловой дом смотрелся океанским кораблем или островом города в деревне. Его нужно было миновать, и тогда открывался вид на нашу школу, белую, типовую, пятиэтажную.

Дорога у школы, также как и пустырь между парком и моим детсадом, была покрыта мелким черным шлаком. Как я сейчас понимаю, это были отходы с ТЭЦ, трубы которой с большими хвостами дыма видны были окрест отовсюду. Из-за этого дыма снег к середине зимы везде становился серым.

За белым заборчиком уже собрались ученики с родителями и с цветами. Совершался традиционный митинг, посвященный первому сентября и десятилетию школы. Меня поставили в колонну первого класса, который, слава богу, был один – 1 «а». В голове колонны стояла наша первая учительница Александра Юрьевна и держала за руку очень маленького мальчика – Костю, которого, в конце митинга, подхватил на руки длиннющий парень из одиннадцатого класса (это был последний выпуск одиннадцатилетки, остальные, и мы в том числе, учились десять лет). Косте дали в руки колокольчик. Он звенел им, сидя на шее парня, которого в дальнейшем мы звали «дядь, достань воробушка», и таким порядком въехал в двери школы. За ними подались и мы, горемыки.

Мы еще застали старые, настоящие парты с деревянными скамьями и откидывающейся маленькой столешницей, на которой следы старых надписей перочинными ножиками были закрыты многочисленными слоями краски. У нас у всех были пенальчики с карандашами и перьевыми ручками, к которым прилагалась специальная чистилка для перьев и чернильница непроливайка. Кстати, непроливайка она была только при условии очень аккуратного с ней обращения, но если, к примеру, огреть товарища портфелем по голове, то, находящаяся в нем чернильница вполне проливалась, поэтому тогдашние ученики, во всяком случае, лучшая их часть, ходили перепачканными в чернилах.

Социальный состав учеников нашей школы был разнородным, хотя доминировали дети военных, во-первых, потому что военных тогда вообще было много; во-вторых, наш край Москвы, между Соколом, Октябрьским полем и Беговой (Ходынка) был обильно заселен семьями офицеров.

Первые четыре года у меня были неплохие оценки. Где-то лежит даже почетная грамота за окончание начальной школы без троек. При всем при этом, констатирую, что учиться было совсем не интересно, что оценки ставились не за знания, а за прилежание, на которое в детском возрасте у меня еще хватало терпения. Вспомню здесь лишь о тех предметах, что к настоящему времени исчезли из употребления.

«Чистописание» – дисциплина мучительная, но необходимая. Необходимость, правда, у неё так же неясна, как у строевой подготовки в армии. Тетрадочки в косую линейку с обязательной розовой или голубой промокашкой и длинные ряды букв аааааа… ббббббб… и т. д. как солдаты в строю. Правда, солдаты, чаще всего бывали пьяными и качались в разные стороны.

«Ритмика». Актовый зал, блестящий, натертый мастикой до блеска паркет. И… раз, и… два, и… три… из третьей позиции с места. Мальчики-девочки, парочки вкруг… Единственное, что очень запомнилось и сильно мешало восприятию – сильный запах чеснока от учителя танцев. Позже на его место пришла тётушка без этого запаха, но у неё как-то не задалось.

Одновременно со школой я получил два дополнительных занятия: плавание в бассейне и музыку. Начнем с приятного:

Бассейн (ЦСКА естественно) – огромное, как мне казалось, здание с колоннами был частью комплекса ЦСКА на Ленинградском проспекте. В вечно полутемном вестибюле плавал смешанный сырой запах хлорки и соков из буфета. Вход в мужскую раздевалку был с правой стороны. Нужно было сложить свои вещи в шкафчик, пройти через душ, потом в плавках и вьетнамках ты появлялся собственно в бассейне со стороны тумбочек и вышек для ныряния. Забыл еще один обязательный предмет гардероба – тряпичная шапочка с завязками. Большой бассейн с зеленоватой водой и белыми полосами дорожек впечатлял. С обеих сторон от ванны уходили вверх трибуны.