Максимиллиан де Лафайет - На пути к посвящению. Тайная духовная традиция ануннаков

— Давайте-ка осмотрим весь дом, — предложила мама. — Я не хочу делать скоропалительных выводов, поскольку само здание выглядит великолепно.

Лично мне дом понравился, и я был рад, что мама не отмела его сразу и не вернулась в гостиницу. Это был настоящий дворец. Сорок или пятьдесят ступеней вели с улицы на террасу, вымощенную старыми красивыми плитами. Повсюду стояли пальмы в больших кадках, да и сад, окружавший дом, буквально утопал в зелени. Еще одна лестница вела с террасы на широченную веранду. Ее украшали пять колонн, разделенных каменными, в османском стиле, арками. В свою очередь, фасад дома был выполнен в турецком стиле, с окнами выдувного стекла: передние были маленькими, а боковые — узкими и длинными. И все они, подобно морским раковинам, переливались множеством цветов.

С веранды открывался проход в огромный зал. Мраморный пол радовал глаз изысканным узором: широкие белые плиты его контрастировали с черной мозаикой. Изящные колонны окружали маленькие ниши. Сразу бросался в глаза высокий — около четырех с половиной метров — потолок. Нижняя часть стен, метра полтора от пола, была покрыта фресками с изображением животных и прихотливых узоров. Дальше до самого потолка шел нежно-голубой цвет, а на потолке также красовались фрески.

Но каким бы роскошным ни казался этот особняк, элегантность парадных комнат была испорчена примитивностью «удобств». К тому же, по словам Бернадетты, электричество тоже работало из рук вон плохо.

— Ну а где же спальни? — поинтересовалась мама.

— С этим вообще никаких проблем! — бодро воскликнул месье Лупен. — Выбираете любую комнату, какая только понравится, кладете на пол матрас — вот вам и спальня!

В полном молчании мама обошла шесть комнат на втором этаже. Они были просторными и пустыми, с чудесными широкими окнами, сквозь которые в комнату сочился яркий солнечный свет.

— Матрас, — обронила мама, не обращаясь ни к кому в особенности. — Он хочет, чтобы я спала на матрасе, прямо на полу, — пару минут она в задумчивости созерцала роскошный сад. — А как насчет столовой? — голос ее буквально обдавал холодом, но месье Лупен этого не заметил.

— Нам придется вновь спуститься на первый этаж, мадам, — пояснил он. — Это рядом с гостиной.

Под гостиной он подразумевал огромный зал, в который мы уже заглядывали. Столовая также поражала своими размерами. Пол ее был выстлан золотисто-желтыми плитками, а стены отделаны темным полированным деревом. Здесь без труда можно было принять целое общество. При всем том, в центре потолка висела одна-единственная лампочка, даже без абажура. Мама, привыкшая к роскошным хрустальным люстрам, проигнорировала это зрелище и спросила:

— А где кухня?

Разумеется, кухня оказалась в дальнем конце дома. Была она немыслимо большой и с оборудованием, которым пользовались, должно быть, еще в каменном веке.

— Озадачили вы меня, месье Лупен, — сказала наконец мама. — Этот дом — типичное арабское жилье. Парадные залы в нем просто великолепны, частные же помещения — на редкость примитивны.

— К этому быстро привыкаешь, — заметил месье Лупен со стоическим смирением — качеством, которого явно недоставало маме.

— Ну уж нет. Я намерена снести большую часть дома, чтобы создать здесь жилье, которое будет полностью устраивать меня, моих детей и моих слуг.

Тот лишь пожал плечами. Он достаточно хорошо знал маму, чтобы понимать: именно так она и сделает.

— Так вы остаетесь, мадам?

— Мы остаемся, — ответила мама.

Мы с Сильви встретили ее слова бурным восторгом. Бернадетта поначалу нахмурилась, но затем, пожав своими широкими плечами, смирилась с неизбежным.

Впрочем, пора объяснить, каким образом мы вообще попали в Дамаск.

После войны нам казалось, что теперь, с уходом немецких оккупантов, во Франции не будет национального неравенства. Какая наивность! Безудержный фаворитизм и волны антисемитизма создали атмосферу, которая больше всего напоминала эпоху террора, последовавшую за Французской революцией. Правительство проявляло неслыханную щедрость к участникам Сопротивления, нередко — в ущерб всем остальным. Мама надеялась, что ей, как вдове одного из лидеров Сопротивления, также будет оказан почет, однако она была еще и еврейкой. Никто не желал иметь дела с евреями; правительство даже не позволяло им въезжать во Францию. Если уж говорить откровенно, голлисты в своей ненависти к евреям были ничуть не лучше нацистов.

У подобного отношения было множество причин. Однако главным фактором стало в данном случае то обстоятельство, что во время войны евреи не горели желанием влиться в ряды Сопротивления. Они не хотели умирать за Францию и не спешили посылать на смерть своих детей. Куда больше интересовали их перспективы, открывавшиеся в то время в Палестине. В свою очередь, голлисты чувствовали себя преданными, и взаимным претензиям не было конца. Трудно сказать, кто был прав, а кто виноват: у обеих сторон имелись веские поводы для негодования. В любом случае, наша изоляция становилась все ощутимее, а надежды мамы на то, что голлисты помогут ей ради покойного мужа, так и не оправдались.

Затем произошло нечто неожиданное. С мамой связались чиновники из правительства Виши[2], обретавшиеся ныне в самых разных странах. Они рассказали о том, что значительная часть их сторонников осела после войны в Марокко, Алжире, Сирии и Ливане. Чиновники объяснили маме, что у нее нет будущего во Франции, и по-дружески посоветовали уехать из страны — хотя бы на несколько лет. Поначалу она была удивлена этим теплым отношением, однако затем ей стало ясно, что таким образом они пытались доказать окружающим: никакие они не коллаборационисты, а простые люди, верные своим политическим принципам. С этой же целью они начали помогать французским евреям. Иными словами, то была своего рода рекламная акция. Особый интерес вызывали у них богатые евреи, с которыми можно было наладить партнерство в различных областях торговли и индустрии, и мама прекрасно вписывалась в эту категорию.

Какое-то время мама сомневалась, стоит ли ей принимать их предложение. Но затем, когда проблемы в бизнесе стали нарастать, решила-таки уехать из страны. Произошло это не сразу, поскольку надо было оставить на кого-то дом и виноградники. Весьма непросто оказалось найти честных, надежных смотрителей. К счастью, на выручку нам пришел монастырь, которому так часто помогала мама. Матушка-настоятельница распорядилась, чтобы несколько монахинь присматривали за домом, в котором устроили небольшой приют для сирот — до тех пор, пока мы не решим вновь вернуться в Париж. Виноградники также отдали под присмотр монастыря. В результате бизнес мог идти своим чередом, и нам не пришлось уволить ни одного работника. Наконец мы были готовы к отъезду.

После наших поездок с Мастером я чувствовал себя заправским путешественником и вовсю хвастался перед малышкой Сильви — с высоты моих десяти лет восьмилетняя сестренка и правда казалась мне малышкой. Сильви пропускала мои рассказы мимо ушей и от души наслаждалась суетой, царившей во время сборов, а также последующей поездкой в Марокко, где мы и рассчитывали осесть. Марокко мы выбрали не случайно: в этой колонии французская культура пустила мощные корни, и к тому же там была большая еврейская община. Мама планировала переправить туда деньги и кое-что из обширной коллекции мебели и антиквариата, организовав на месте импортно-экспортный бизнес. Это был хороший план, нашедший поддержку у вишистов. К сожалению, все пошло не так, как предполагала мама.

Большая часть еврейского населения Марокко жила в ужасающей бедности. Стоило маме перебраться сюда, как они набросились на нее, словно стая саранчи. Она делала все, что было в ее силах, однако требования местных евреев лишь умножались, а мамины средства, при всей их значительности, не были неисчерпаемыми. В конце концов маме стали настойчиво предлагать, чтобы она зафрахтовала большое судно, наняла команду и вывезла из страны значительное число евреев. Это было просто невозможно, и мама отказалась. Симпатия местной общины немедленно превратилась в самую жгучую ненависть — удивительный факт, если учесть, сколько хорошего сделала мама для этих людей. Более того, в наш адрес даже зазвучали угрозы — обстоятельство, прежде совершенно немыслимое для еврейской общины. Полагаю, виной всему — война, нужда и отчаяние, серьезно повлиявшие на характер этих людей. В любом случае мама больше не чувствовала себя в безопасности. Она объяснила ситуацию своим знакомым вишистам и сказала, что по-прежнему желает жить на Востоке, но только не в такой общине.

Те, должно быть, уже сталкивались с чем-то подобным, а потому прекрасно ее поняли. Последовал простой и ясный совет: перебирайтесь в Дамаск. Там в то время существовал самый мощный оплот вишистов. Путешествие было не из легких: сначала требовалось перебраться в Испанию, оттуда — в Ливан, затем в Сирию, но не сразу в Дамаск, а через Алеппо. Мама хорошенько все обдумала и решила последовать их совету. Далее состоялась встреча с одним высокопоставленным чиновником. Меня там, конечно же, не было, но мама позже рассказала мне обо всем. Чиновник дал ей краткий, простой, но весьма дельный совет: «Мадам Люмьер, держите рот на замке. Никому не говорите, что вы еврейка. Мы окажем вам всяческое содействие и познакомим с нужными людьми». Маме с ее гордостью подобный обман казался чем-то немыслимым, однако она понимала, что нужно считаться с реальностью. Ее тайком познакомили с бывшим французским полковником. Тот устроился для вида маминым секретарем, однако выполнял главным образом функции телохранителя. Этот человек отправился с нами в путешествие и оставался в Дамаске до тех пор, пока мы там окончательно не обосновались. Чиновники собрали все необходимые документы, и мы вновь стали готовиться к отъезду. Это не заняло у нас слишком много времени, и уже через несколько недель мы были на пути к новой и чрезвычайно интересной жизни.