Георгий ГУРДЖИЕВ - Жизнь реальна только тогда, когда "Я есть"

Чтобы охарактеризовать мою намеренную «внутреннюю изоляцию» от тех внешних впечатлений, которые препятствовали моей писательской деятельности, будет достаточно сказать, что за это время я ни разу не прочел ни одной газеты и даже не держал их в руках, и почти то же самое с письмами и телеграммами. Я сказал «почти», потому что за это время я все-таки прочел тринадцать или пятнадцать писем и написал около шести или семи, несмотря на то, что получал, особенно в первый год, сотни ежедневно.

Так как, рассказывая о таком свободном отношении к своей корреспонденции, я в некотором роде выдал один из моих секретов, что произошло совершенно ненамеренно, я чувствую потребность признаться еще кое в чем касательно корреспонденции, адресовавшейся мне в то время. Это будет совершенно гармонировать с тем моим фундаментальным принципом, всегда применявшимся мной в обычной жизни, который выражается словами: «Если кутишь, то кути на всю катушку, включая и почтовые расходы». (Смотрите главу «Пробуждение мысли», Рассказы Вельзевула своему внуку).

После моей автомобильной аварии, уже упоминавшейся, делая исключение только для представителей французского правительства, я закрыл двери своего дома для всех, как для тех, кто уже знал меня, так и для тех, кто только слышал обо мне и любопытствовал меня увидеть - вероятно с целью, как большинство из них считали, понять для себя, что я был такое и что такое были мои идеи. Когда во второй год меня особенно «бомбардировали» огромными пачками писем, я поручил одному из близких мне людей открывать эти письма, не давая их мне, и если там не было ни того, что называется «вложениями», ни какого-либо указания на их немедленную отправку, уничтожать их таким способом, чтобы даже их «астрального запаха» не осталось в моем доме, но если там были вложения, тогда, как я обычно выражался, в соответствии с числом английских, или, на худой конец, американских «нулей», украшавших их, поступать с ними следующим образом:

Если вложение украшал один нуль, тогда письмо должно было быть уничтожено без остатка, а вложение отдано детям, живущим в моем доме, на покупку игрушек; если вложение имело два нуля, письмо должно было быть передано моему секретарю, а вложение управляющему кухней, дежурившему в Priere; и только те письма должны были передаваться мне лично, которые были украшены тремя или более вышеупомянутыми нулями.

Этот заведенный мной порядок, кстати, действует по сей день, но в ближайшем будущем, то есть в момент, когда я закончу эту первую книгу третьей серии моих писаний, я предполагаю изменить этот порядок таким образом, чтобы все письма и телеграммы без исключения уничтожались, а вложения с числом нулей не менее четырех передавались мне, с тремя - моему секретарю, с двумя - детям, живущим в моем доме, а все вложения с одним нулем отправлялись бедным детям Фонтенбло и Авона.

Теперь, когда я публично признался в таком бесцеремонном отношении не только к моей корреспонденции, но также к людям, некоторые из которых в то время считались и, может быть, до сих пор считаются в различных европейских странах могущественными и даже «прославленными», будет правильным сказать, что если мое сознание позволяло моей особенной натуре проявлять такую «дерзость» и даже выражать ее в письменной форме, делая ее открытой для восприятия каждого двуногого дышащего создания, независимо от того, какую он представляет собой, в смысле границ своего понимания, геометрическую фигуру, - «куб», «квадрат» или «зигзаг», это потому, что я уже добился успеха в выполнении большей части задачи, которую себе поставил, несмотря на всяческие препятствующие этому факторы - как возникающие закономерно, так и порождаемые различными типами среди нас, которые, к сожалению, также носят название «человека» и которые, как объясняется в очень древней легенде, появляясь на свет и существуя среди нас, обычных людей, создаются Природой таким образом, чтобы произвести два результата: первое, чтобы космические вещества, трансформируемые посредством их в период их роста, а не, как они сами считают, всей их жизни, служили «катодными элементами» для поддержания на Земле «объективного Добра» в жизни всего человечества, и чтобы, второе, элементы, составляющие их общее бытие, трансформировались после их смерти для пополнения запаса продуктов, использованных для нужд Ада.

Короче говоря, такое мое отношение к встречам и разговорам со всякого рода людьми твердо установилось в ходе моей внешней автоматической жизни с первого года моей писательской деятельности, и я старался не менять его до того времени, пока не начал готовиться к моей последней поездке в Америку: а именно, когда я окончил в первом наброске изложение всего материала, который я планировал написать, первую серию в ее окончательной форме, вторую в ее первой версии и третью частично.

Второй из упомянутых фактов был тот, что когда моя память относительно вопросов писания обострилась в процессе моей писательской деятельности до необычайной степени, так что, например, я всегда мог и даже теперь еще могу вспомнить, где, в какой из многих тысяч тетрадей, которые я заполнил, и в какой связи с другими мыслями выражена какая-либо мысль и должна быть повторена в другой форме и в каком именно другом месте, и мог и даже теперь еще могу вспомнить, на какой из уже десятков тысяч страниц этих тетрадей, заполненных мной, в каком предложении и в каком слове были буквы, которые я автоматически написал как-то необычно неправильно, однако в то же самое время, в этот период, когда я неизбежно должен был встречать новых людей, едва ли была одна встреча или даже один разговор - который прежде непременно произвел бы на меня впечатление - который оставил хоть какое-то впечатление в моей памяти; и даже на следующий день, когда иногда было просто необходимо для меня его вспомнить, я не мог при всем желании и напряжении вспомнить вообще что-либо из встреч и разговоров, происходивших вчера.

Но когда, в связи с приближением завершения моего писания, напряжение моей внутренней занятости вопросами писания уменьшилось, моя натура приобрела способность, которая, как иногда случается, формируется особым образом, уметь, не испытывая чувства вроде «угрызений совести», интересоваться другими вопросами жизни, ничем не связанными с задачей, поставленной мной самому себе на данный период под специальной присягой, принесенной в определенном состоянии, которое с детства было показано мне и воспитано во мне моим отцом. В этом «психическом состоянии» я предпринял окончательные правки второй серии, продолжая работать, конечно, как раньше, то есть большей частью путешествуя по различным странам Европы, в основном во Франции, и занимаясь писанием исключительно в различных публичных местах, таких как рестораны, кафе, «танцзалы» и другие близкие им по духу «храмы» современной морали.

Когда с этого времени мои отношения с людьми самого разного рода стали восстанавливаться, и я начал наблюдать их снова, благодаря моему наполовину освобожденному вниманию, с особой способностью, намеренно развитой в моей ранней юности и состоявшей в «умении не отождествляться с внешними проявлениями других», я начал замечать и по мере повторения встреч стал все более убеждаться, что в психике всех их, как мужчин, так и женщин, имевших какое-то знание и интерес к моим идеям, особенно в психике тех, кто уже пытались на практике проводить некоторые эксперименты над самими собой, якобы соответствующие моим идеям, происходило что-то «не то», настолько определенно «все не то», что это было заметно — конечно с определенным умением наблюдать - даже любому обычному человеку.

Эти повторявшиеся констатации не только начали тревожить меня, но постепенно возбудили в моей психике «неутолимую жажду знания», с целью понять причины этого факта.

Результатом этого было то, что в последующие встречи с такими людьми я начал, с исследовательской целью, наблюдать их особенно внимательно и с помощью наводящих вопросов извлекать из них как можно больше материала, который позволил бы мне понять происхождение этого странного и, для меня лично, печального факта.

Каждая новая встреча с такими людьми, и даже ассоциации, вызываемые воспоминанием об этом все еще необъяснимом факте, с одной стороны, начали усиливать мой интерес и жажду знания до такой степени, что это стало почти моей idee fix; а с другой стороны, автоматические мысли об этом начали серьезно мешать мне в моей обычной внутренней борьбе с законным отказом моей натуры повиноваться моему сознанию и лишали таким образом меня возможности полной концентрации на продолжении моей работы, которая требовала величайшего внимания.

Но когда наконец, в конце 1930 года, я приехал в Нью-Йорк и в первый же день оказался среди большого числа американцев, последователей моих идей, и когда я увидел то же самое явление и среди них, то это произвело на меня такое глубокое впечатление, и сила реакции была такой сильной, что меня охватила холодная дрожь, наподобие той, что бывает у людей, пораженных так называемой «кушкской желтой малярией».