Алексей Ксендзюк - Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика

Последняя аналогия насчет «арфиста», как нам кажется, вовсе не лишена смысла. Осознание, оказавшееся лицом к лицу с Непостижимым, впадает в поистине грандиозный резонанс с океаном энергии. Этот чистый резонанс для осознания есть не что иное как пропитывание себя бесконечной массой безмолвного знания, не ведающего границ и совсем не считающегося с ограниченностью человеческой формы. В такой позиции язык берет на себя присущую ему функцию разграничения, структурирования чувственного опыта. Язык возвращает опыту дискретность, но теперь уже с иной целью: не для того, чтобы ограничить восприятие и втиснуть его в рамки привычного "описания миро", но с тем, чтобы сплошной поток чувствования не привел к переутомлению перцептуального аппарата вместе с последующей за этим самоблокировкой, т. е. спонтанным отключением восприятия вообще. Очевидно, такой феномен характерен для первых этапов видения — с достижением третьего внимания, когда в процесс «резонирования» включаются все энергетические ресурсы существа, осознание уже не нуждается в вербальной "ортопедии".

Итак, намерение, поставляющее магу безмолвное знание нагуаля, Реальности, бесконечного Объекта, игрой невыразимых чувствовании подводит воина к самым вратам третьего внимания. Безмолвным и неописуемым способом оно учит его последним маневрам, заключительным приемам, тончайшим нюансам энергетической настройки; оно организует и перестраивает его внутренние волокна для того, чтобы свечение осознания могло плавно и точно растечься во все более обширные зоны, не разрушив при этом структур, отвечающих за сохранность индивидуального центра восприятия. Таково намерение дон-хуановского мага, который в своей безупречности превратил личное намерение в намерение вселенной. Это и есть апофеоз самореализации человека — "когда команда человека становится командой Орла".

Отсюда берет исток еще один, быть может, наиболее важный аспект Непостижимого — свобода. Самое заманчивое и самое пугающее достижение. Мы, выросшие в ситуации не-свободы — социальной, психологической, когнитивной, биологической, материальной наконец, — не только плохо представляем себе подлинную (не относительную) свободу, но даже просто не знаем, что с нею делать. Подсознательно мы боимся ее и, столкнувшись случайно с ее проявлениями, как-то сразу начинаем навязывать себе цели, достижения, планы, ограничивающие нас и нашу свободу, — словно испытываем постоянную необходимость кому-то доказывать, что заслужили эту самую свободу, что не растранжирим ее на пустяки, не превратимся в апатичных лентяев или тупых потребителей, с бесконечным аппетитом пожирающих дары добытой нами свободы. Нам невероятно трудно вернуться к неподдельной чистоте и бескорыстности восприятия самого по себе, к свободе как естественному самоосуществлению жизненного процесса — без самодурства и своеволия, без комплекса вины и глупых обещаний соваться во все человеческие дела во имя всеобщего счастья и народной воли. Дон Хуан напоминает нам, что воин ищет сверхчеловеческое неизвестное и само Непостижимое, которое никак не приложить к страдающему роду людскому. Он говорит нам о приключении, которому нет конца, — приключении в самом чистом, прекрасном, и, если угодно, романтическом смысле этого слова. Все это настолько удалено от горестной не-свободы человека, так непонятно замученному самим собой сознанию, что дон Хуан называют его — тот единственно свободный мир, ту Реальность — абстрактным.

"А о чем ты говоришь, когда ведешь речь об "абстрактном"?

— О поиске свободы — не ограниченной привязанностями и наваждениями свободы восприятия во всем доступном человеку диапазоне. Я говорю, что маги современности стремятся к абстрактному потому, что они стремятся к освобождению. Конкретные достижения их не интересуют. Ибо у них, в отличие от магов древности, нет никаких социальных функций." (IX, 17)

Чуть ниже, выражая свое отношение к потрясающим достижениям древних видящих, искавших не свободу, но могущество, власть и бессмертие, которое имело для них смысл лишь как вечное потакание собственным страстям, дон Хуан подтверждает:

"Для меня это чересчур эксцентрично. Меня интересует свобода. Свобода раствориться в бесконечности, сохранив осознание. С моей точки зрения эти древние маги были существами экстравагантными, одержимыми и капризными. Они попались на удочку своих же собственных манипуляций.

Но ты не позволяй моему личному мнению сбить тебя с толку. Ибо нет ничего, равного достижениям магов древних времен. По крайней мере, они доказали, что потенциальные возможности человека более чем достойны серьезного отношения." (IX, 31)

Дон Хуан не позволяет очаровать себя великолепным мастерам древности. И он отвергает их мотивы (жажду власти и т. п.) вовсе не потому, что они кажутся ему отвратительными, а именно потому, что они порождают состояние не-свободы. Дон Хуан словно бы чувствует, что всякое, даже наивысшее достижение, свершенное в состоянии не-свободы, всегда фрагментарно, всегда локально по существу и не охватывает Тайны мира, заранее обрекая бесконечность бытия на однообразие частичного, замкнувшегося на себе переживания. Он видит в этом призрак смерти, ибо всестороннее, всеохватывающее переживание, не знающее конца в приближении к Реальности, только и может оправдать бессмертие, т. е. сделать бессмертие вечной жизнью во всей ее полноте. М. Мамардашвили, рассуждая о свободе, очень ярко показал ее необходимость для постижения тайны бытия:

"Здесь мы имеем дело с тайной, которая всегда остается тайной. Чем глубже в нее проникаешь, тем дальше она отступает. И это сознание тайны очень важно. Может быть, оно и является той тайной, что мы хотим постичь. И оно фундаментальным образом содержит в себе феномен свободы. Мы вообще бы не могли иметь дело с миром, который полностью исчерпывался бы своими причинно-следственными связями. Если бы мир был таковым, то, с учетом того, что для «игры» такого мира мы имеем бесконечность, его информативность давным-давно исчерпалась бы. И нас сейчас просто не было бы. Но этому противоречит антропный принцип: мы существуем. Если я получил в результате исследования такой мир, который явно исключает меня самого, значит, исследование было неправильно." (М. Мамардашвили. Как я понимаю философию, с. 75.)

В наличии свободы (как неизбежного атрибута экзистенции вообще) философ видит неисчерпаемость мира, основу его фундаментальной Непостижимости, ко и не только. Именно благодаря свободе в этом мире может существовать человек, что делает его полноценной частью той же Тайны, того же Непостижимого. Свобода связует человека как феномен с Реальностью — источником всех феноменов. А потому только свобода и делает возможным приближение непостижимого человека к непостижимой Реальности. Такова сама сущность жизни.

Вокруг проблемы свободы всегда велись морализаторские дискуссии. Социальная и этическая мысль знает даже такие радикальные взгляды, как, например, что абсолютная свобода безнравственна. Само возникновение такой отвратительной сентенции подтверждает, что человечество, создавая институты своего общежития, всегда шло по пути искажения человеческой природы. Самоугнетение человека за тысячи лет его истории довело массовое сознание до абсурдного положения. Невольно хочется вновь обратиться к мыслям Мераба Мамардашвили, для которого свобода философа — безусловное подтверждение высшей нравственности мыслящего и постигающего существа: "… проблема сознания действительно неотделима от проблемы свободы. Сознание, по определению, есть моральное явление. Не случайно во многих языках слова «сознание» и «совесть» происходят от одного корня. Ведь моральные феномены означают просто следующую вещь: способность человека руководствоваться причинно ничем не вызванной мотивацией. Так называемой идеальной мотивацией. Это и есть область морали." (Там же, с. 78.)

Как видите, дон Хуан, нарочито «снимающий» проблемы нравственного бытия человека и заменяющий их на проблему достижения свободы, просто переходит на подлинно человеческий уровень понимания, где человек как космический феномен самораскрывается в подлинной, никем не придуманной и не навязанной гармонии. Бесконечность его развития сама по себе подразумевает эту «аморальную» свободу. Ничто не сдерживает человека на его пути, кроме собственного, внутреннего "рабства".

"… О чем, по вашему мнению, говорит феномен резервных возможностей человека и сознания?

— Прежде всего об отсутствии предела. Сказать "резервные возможности" это то же самое, что ввести понятие нулевой точки, о которой, как метафоре сознания, я говорил вначале, точки, «ухватываемой» лишь негативным образом, через отрицание того, чем она не является. Держание между всеми возможными отрицаниями и есть некоторое ее постижение. Фактически и сознание, и мышление, и свободу мы можем определить только рекуррентно: сознание есть возможность большего сознания. Об этом и говорят, по-моему, резервные возможности человека. В формальном же смысле эти резервы связаны с большим числом нейронов, нервных связей, не задействованных в каждом конкретном акте сознания. А это, в свою очередь, означает безразличие природы к тому, что ты выдумываешь, в том смысле, что природа никак не ограничивает человека