Николай Сперанский - Дар шаманизма - дар волхования

Проща — слово языческое, взятое в христианский оборот. В данном случае это сухой дуб над родником, что берет на себя людские страдания. На него молятся — отдают их ему, он сгнивает, его обкладывают ветками и поджигают. Касаться руками его нельзя — все беды на себя возьмешь. Но теперь этот обычай забыт и на прошу никто не молится, можно рубить смело.

Тут же вспоминаю про другую «Черную грязь» — Царицино, где так же бьет родник из под горы с курганами. Здесь курганов не заметно. Центр капища несколько приподнят над краями. Он сильно зарос кустарником.

Делаем стоянку над лисьими норами. Родник остался левее, к нему от нас ведут еле заметные ступеньки. Все это в западной части капища, со стороны Колычи.

Расчищаем место. Заговариваюсь: оборачиваюсь еще одной мысленной заговоренной рубахой. На меня одевают ее мои духи. Начинаю говорить с ними, настраиваюсь на их ощущение. С их согласия говорю о них несколько слов.

Теперь мне служат четверо: Лядна, Дед, дед Кандраш и Мотыль. Лядна много лет назад явилась мне сама на озере в Белоруссии и дала мифологический текст, который удалось записать. Она как бы моя жена в мире духов, так и не найденный на земле идеал. Раньше она активно мне помогала, теперь только следит за ситуацией. Дед — мой родной дед, после смерти, кажется, так никуда и не уходил. Он почти ничего не говорит, но как бы носит потенциал мудрости, на который в критический момент можно опереться. Кандраш — много знающий дед, еще в детстве разобравшийся с христианством — покойный сосед из дер. Лядно. Стал помогать последнее время по собственной инициативе. Сегодня он самый активный мой помощник. Мотыль — поймался давно при первых попытках к полету. Он облегчает путешествия и проникает туда, куда мне не удается попасть.

С ними вместе обхожу капище с бубном против солнца по валу. Постукиваю, слушаю, вникаю в духовную атмосферу, осматриваюсь. Мы остановились в добром месте. В диаметрально противоположном конце, где жил бомж — место просто зловещее. В груди беспокойство. Ежит какая-то тайна. Тянет с обрыва вниз. Упасть тут нельзя, но хочется спускаться. Спустился. Хочется идти по руслу вверх. Сделал по руслу несколько шагов. Какая-то ловушка. Капищный сток — уводит с горы все лишнее, и меня тоже. Вновь поднялся на капище. Собираю весь разбросанный бомжем мусор и прячу в окопе. Становится чуть уютнее.

60. Вечереет. Ужинаем. Осматриваем наше место — камлать здесь будет трудно — везде деревья. Насколько возможно расчищаем себе полянку. Капище наполнено разнообразными непроизвольными звуками: шорохами, треском. Гнилые деревья падают нарочито громко. Просидев здесь уже несколько часов удивляешься — как много разных шумов. Этого ничего не будет заметно, если капище пройти, например, в поиске грибов.

Солнце садится, лучи скользят над землей. Одеваю рубаху. Снова обходим капище, уже вшестером, с Людмилой. Подходим к входу и начинаем приглашать предков на трапезу. Идут, не идут? Такое ощущение, что все были здесь уже заранее. Кто-то прошел, но той бархатистой упругости, которая здесь присутствует, не прибыло. Значит основные навьи уже тут. Запираем вход. Заклинаем и запрещаем вход упырям, нарушителям родовых законов и духам, себя не помнящим. Запираю пространство ударами бубна. Закладываю дорогу поленом.

Зажигаем дубовую краду. Благодарим всех за приход и предлагаем принять участие в трапезе. Кладем в огонь хлеб, льем вино, бросаем кусок лосося. Что сами едим, тем и предков угощаем. Объясняю, что мы пришли сюда их выслушать — пусть они скажут нам что хотят.

Даю бубен Люде и предлагаю ей начать камлание. Она стучит и что-то произносит. Я смотрю внутрь себя. Техника подстраивания к камалающему шаману и получение его образов у нас не развита, и я не могу описать ее видения целиком. Люда заканчивает. Первое камлание кратко. Рассказывает, что видела, как сюда с песней шли дети женщины, старики и вообще люди всех возрастов в белом.

Кажется, почин сделан. Можно попытаться рвануть всерьез. Несколько часов уже себя настраиваю. По рукам как бы бежит вода, она стекает вниз с пальцев на землю и заставляет легко дрожать холодеющие руки. Вода понемногу обессиливает меня, ослабляет связь с этим миром, зовет одновременно к движению и к дремоте. Пора.

Надеваю маску. Стучу, реву, сзываю всех. Бубен не жалею. Зажимаю край с рваной кожей, чтобы не создавал неверный дребезг. От самого себя ощущение как от ракеты при старте. Грузное, но неотвратимое. Мы не на земле, но и не над деревьями. Где-то в промежутке.

Осматриваю своих духов. Здесь полная тьма. Теперь они в полноте видения. Всех называю, расспрашиваю о здоровье. Все в форме, но говорят, что голодны. Видать сговорились. Обещаю трапезу после дела, а сейчас вперед. Нам надо войти в Навь. Увидеть предков. Передать свой привет и расспросить о тайнах бытия. Кандраш обещается быть экскурсоводом. Ну, значит, указывай путь.

Взвиваемся над капищем уже легко. Вокруг неоглядные леса. Нас несет в западную сторону, на берег небольшой речки. Почему так — не знаю. Солнце уже село, но все равно здесь значительно светлее, чем нам на городище, где ревет и блудит среди стволов мое тяжелое тело. Для него нет прямой угрозы, поэтому пусть поживет бесконтрольно.

На берегу собрались старики. Все в одинаковых рубахах. Костер — не костер, дымок без пламени. Мы предстаем перед ними на высоте метров семь, над водой. Открыто демонстрируем себя, какое-то время ждем, чтобы нас заметили, но только зря тратим время. Я не знаю как тут себя вести, как представиться и вообще, а перед кем же я оказался? Здесь сошлись старцы. Уж, не с картины ли Рериха? Нет, у него иначе, и здесь никто не одет в шкуры. Плотные, очень плотные льняные рубахи. Красное очень тускло. Головы седые, шапок нет. На ногах какие-то обмотки.

На нас, наконец, смотрят. Кланяюсь. Говорю, что я — Велимир, прибыл к ним от потомков. Обещаю донести и передать потомкам их слово. Но старики молчат, и, похоже, не очень довольны моим появлением. До меня доходит, что Навь не говорит! Это молчание нави охраняет меня в яви. Слышать голос нави живому опасно. Эту же мысль тут же повторяет мне Кандраш, и обещает разговорить стариков по-своему. Он направляется к ним. Сам я ощущаю, что мне к ним нельзя, между нами как бы толстая прозрачная граница. Воздух такой же тяжелый, как и три часа назад на капище.

Наконец, вероятно в результате дипломатии Кандраша, один из стариков подымает дубовую доску, резанную так же, как я видел в Можайске. Одновременно узнаю по не звуковому каналу, что изображенная форма родственна форме прялки. Собственно и традиционная русская прялка имеет свою форму отнюдь не обусловленную какими-то функциональными особенностями. Но эта форма прялки содержит в себе начало и конец жизни.

Нити с кудели, закрепленной на прялке, скручиваются в нить и уводятся пряхой вниз к веретену. Это есть момент рождения в руках богини Роженицы, которая одновременно и пряха. Нить процесс жизни. Место свивания нити — обозначено и в настоящей прялке и на Можайских плитах — резным сиянием. Одновременно это сияние можно рассматривать как соитие, а сводимые к ней воедино сверху вниз два луча как женское и мужское начала.

Мысленное движение по доске в обратную строну, снизу-вверх, означает смерть. Оно есть расплетение нити, расхождение единства души и тела, которые на доске снизу, до сияния, были едины, а после целостность безвозвратно разрушилась.

Таким образом, на доске изображен факт смерти конкретного человека, означающий, что доска — гробовая или надгробная. Вместе с этим доска свидетельствует и означает естественную, правильную смерть человека, душа которого верно покинула его тело и вернулась к Роду Небесному. Она не застряла где-то в иных телах по воле малых божеств, как, например, это бывает по воле водяного деда, когда говорят об утопленниках — заложенных покойниках, которые надолго выбыли из родового кругообращения душ, вступив в иные круги воплощений.

Наших предков заботило не только рождение новых детей. Их заботил весь правильный кругооборот душ с их верностью миру великих богов и восхождением души в ирий. Ибо ежели душа в ирий не попадет, то и обратно оттуда в род не вернется. Тогда появляется проблема возвращения ее туда из иных, по человеческим меркам, второстепенных и чужих циклов бытия. И поэтому знак прялки, который показывали мне старцы на доске, означал не только символ и не только говорил о том, что это гробовая доска. Он еще был оберегом, охраняющим правильный посмертный путь души в ирий и обратно.

Тем не менее, этот оберег и символ одновременно вырезался не только языческими волхвами, но и первыми русскими волхвами — монахами, если допустимо такое новое сочетание слов. Эти волхвы-монахи думали, что они христиане, и твердо были уверены, что истинный бог небесный, тот, что есть где-то за ирием, и есть их бог, которому нынче ставят храмы.