Уильям Янг - Хижина

— Как? Я тебя никогда не разочарую? — Мак изо всех сил пытался переварить услышанное.

— Никогда! — подчеркнула Папа. — То, что у меня имеется, это постоянное живое предвкушение наших взаимоотношений, и я даю тебе способность отвечать в любой ситуации и при любых обстоятельствах, в каких бы ты ни оказался. И в той степени, в какой ты прибегаешь к обязанностям и исполнению ожиданий, в той же степени ты никогда не узнаешь меня и никогда мне не доверишься.

— И еще, — добавил Иисус, — в той же степени ты будешь жить в страхе.

— Но, — Мак не был до конца убежден, — но почему вы не хотите, чтобы мы расставили приоритеты? Ну, вы понимаете: сначала Бог, затем что-то еще, а за ним что-то еще?

— Беда жизни с приоритетами состоит в том, — заговорила Сарайю, что неизбежно возникает иерархия, пирамида, а мы с тобой уже обсуждали, что это такое. Если ты поставишь Бога наверху, что это будет означать на самом деле и в какой степени будет достаточно? Сколько времени ты должен будешь уделить мне, прежде чем перейти к остальным повседневным делам, тем, которые волнуют тебя больше?

И снова вмешалась Папа:

— Видишь ли, Макензи, я не хочу получить всего лишь часть тебя и часть твоей жизни. Даже если бы ты мог, а ты не можешь, отдать мне большую часть, то и это будет не то, чего я хочу. Я хочу тебя всего, полностью и без остатка, в каждый миг твоей жизни.

Теперь опять заговорил Иисус:

— Мак, я не хочу быть первым в списке твоих ценностей, я хочу быть в центре всего. Когда я живу в тебе, то вместе мы можем пережить все, что с тобой происходит. Я не хочу быть на верхушке пирамиды, я хочу быть в движущемся центре, через который вся твоя жизнь — твои друзья, семья, занятия, мысли, поступки — будет соединяться со мной и двигаться, подчиняясь дуновению ветра, вперед и назад, внутрь и наружу, в невероятном танце бытия.

— А я, — завершила Сарайю, — я и есть этот ветер, — Она широко улыбнулась и поклонилась.

Последовало молчание. Мак пытался собраться с мыслями. Он обеими руками вцепился в край стола, словно в надежде удержаться хоть за что-нибудь материальное перед натиском подобных идей и образов.

— Ладно, хватит об этом, — заявила Папа, поднимаясь со стула, — Пора немного повеселиться! Вы идите, а я пока уберу со стола все, что может испортиться. Посуду вымоем потом.

— А как же молитва? — поинтересовался Мак.

— Никаких обязательных ритуалов, Мак, — сказала Папа, унося со стола несколько тарелок, — Сегодня вечером у нас будет совсем другое занятие. Тебе понравится!

Когда Мак поднялся, чтобы пойти вслед за Иисусом к задней двери, он ощутил на своем плече чью-то руку и обернулся. Сарайю стояла рядом, пристально всматриваясь в него.

— Макензи, пойдем со мной, я хочу сделать тебе подарок по случаю сегодняшнего вечера. Ты позволишь прикоснуться к твоим глазам и исцелить их, всего лишь на этот вечер?

Мак изумился:

— Но у меня прекрасное зрение.

— На самом деле, — извиняющимся тоном произнесла Сарайю, — от тебя очень многое скрыто, хотя для человека ты видишь очень даже хорошо. Однако сегодня вечером ты сможешь увидеть кое-что из того, что видим мы.

— Тогда пожалуйста, — согласился Мак. — Прошу тебя, коснись моих глаз и всего, чего захочешь.

Она протянула к нему руки, Мак закрыл глаза и подался вперед. Ее прикосновение, неожиданное и веселящее, было похожим на лед. Легкая дрожь прошла по телу, и он поднял руки, чтобы задержать прикосновение у себя на лице. Но не ощутил ничего и поэтому медленно открыл глаза.

Когда Мак открыл глаза, их тотчас же пришлось заслонить рукой от слепящего света, который окутывал его.

— Тебе будет очень трудно смотреть прямо на меня. — Зазвучал голос Сарайю, — или на Папу. Но по мере того, как твой разум будет привыкать к перемене, станет легче.

Мак находился на прежнем месте, но хижина исчезла, точно так же, как и причал с мастерской. Он стоял на вершине небольшого холма под сияющим, хотя и безлунным, ночным небом. Видел, что звезды движутся, но не суматошно, а плавно и четко, как будто великие небесные дирижеры направляют их движения.

Время от времени, словно подчиняясь какому-то знаку, дождь комет и метеоров осыпал ряды звезд, изменяя их плавный танец. А потом Мак увидел, как некоторые звезды растут и меняют цвет, словно превращаясь в новые или в белых карликов. Казалось, будто само время сделалось динамичным и переменчивым, вплетаясь в кажущееся хаотичным, однако тщательно выверенное небесное представление.

Он снова обернулся к Сарайю, которая стояла рядом. Хотя смотреть на нее было все еще трудно, он теперь улавливал симметрию и краски, заключенные в узорах ее платья, как будто миниатюрные бриллианты, рубины и сапфиры всевозможных оттенков были вплетены в одеяние из света, которое сначала колыхалось волнами, а затем рассыпалось мелкими брызгами.

— Как все это прекрасно, — прошептал он, пораженный священным величественным зрелищем.

— Воистину, — прозвучал голос Сарайю откуда-то из света, — А теперь, Макензи, оглядись по сторонам.

Он последовал совету и ахнул. Даже в темноте ночи все лучилось светом различных тонов и оттенков. Сам лес полыхал огнями и красками, и при этом были отчетливо видны каждое дерево, каждая веточка, каждый лист. Птицы и летучие мыши, пролетая, оставляли после себя хвосты цветного огня. Он даже видел в отдалении выжидательно застывшую толпу других детей Творения. Там были и олень, и медведь, и горный баран… Величественный лось стоял у самой опушки леса, выдра и бобер плескались в озере — все переливались собственными цветами и испускали сияние. Мириады крошечных существ сновали повсюду, и каждое из них оживляло собственное свечение.

Сверкая оттенками персика, сливы и смородины, ястреб метнулся к поверхности озера, но в последнее мгновение взмыл вверх, чиркнув по воде, и искры с его крыльев посыпались в волны снежными хлопьями. А ниже радужная форель выскочила из волны, словно дразня промахнувшегося охотника, а затем канула обратно во всплеске красок.

Мак ощущал себя чем-то большим, чем был, словно в его власти было оказаться там, куда он смотрит. Два медвежонка, игравшие под ногами у матери, привлекли его взгляд, оттенки охры, мяты и ореха переплетались, пока звери кувыркались, переговариваясь на своем наречии. Мак ощутил, что с того места, на котором стоит, он может коснуться их, и, не раздумывая, он протянул руку. И тут же отдернул, поняв, что и сам он светится. Он смотрел на свои руки, отчетливо видимые в каскадах цветного огня, который облегал их, словно перчатки. Он оглядел свое тело и убедился, что свет и краски полностью окутывают его: это был наряд непорочности, который давал ему одновременно свободу и достоинство.

Мак понял также, что не ощущает боли даже в своих обычно ноющих суставах. Он никогда не чувствовал себя так хорошо, так целостно. Голова была ясная, он глубоко вдыхал ароматы ночи и спящих в саду цветов, многие из которых уже начали пробуждаться, чтобы принять участие в праздновании.

Беспричинная радость родилась в нем, он подпрыгнул, медленно взмыл в воздух, затем плавно опустился на землю.

«Как похоже, — подумал он, — на полеты во сне».

А потом Мак заметил огни. Одинокие движущиеся точки вырывались из леса, собираясь на лугу на том месте, где стояли Мак с Сарайю. Он видел их теперь и на окрестных горах, они появлялись и исчезали, направляясь к ним по невидимым дорожкам и тропкам.

Они стекались на луг, целая армия детей. У них не было свечей — они светились сами. И помимо собственного свечения каждый был облачен в особенный наряд, который, как понял Мак, обозначал принадлежность ребенка к какому-нибудь племени или народу земли. Хотя он узнал всего нескольких, это было не важно. Это были дети земли, дети Папы. Они входили со спокойным достоинством и грацией, лица их были преисполнены довольства и умиротворения, маленькие дети несли на руках совсем младенцев.

Мак подумал, не с ними ли Мисси, но, поискав глазами, оставил это занятие. Он рассудил, что если она здесь и захочет к нему подбежать, то сделает это сама. Дети образовали на лугу огромный круг, через который тянулась свободная дорожка, примерно от того места, где стоял Мак, в самый центр круга. Небольшие сполохи, похожие на медленные фотографические вспышки, возникали каждый раз, когда дети смеялись или перешептывались. И если Мак понятия не имел, что именно должно произойти, они, очевидно, знали и с трудом сдерживали нетерпение.