Яков Бирсави - Кастанеда. Код иной реальности

– Хочешь, я скажу тебе?

Этот вопрос вызвал у меня замешательство. Мне стало холодно и страшно. Кастанеда знал обо мне что-то такое, чего я мог и не вместить.

– Не уверен, – честно ответил я. – Мне страшно.

– Это неудивительно, – серьезно сказал Кастанеда. – Но следующий раунд ты должен будешь отыграть самостоятельно, а потому я просто обязан посвятить тебя во все. Скажи, Яков, ты много потерял из-за крушения рынка?

– Много, – кивнул я. – Почти все. Не будь я из семьи банкиров, оказался бы за бортом всего бизнеса. Уолл-Стрит не прощает таких осечек.

– Ты не потерял ничего, – объявил Кастанеда. – Потому что закладные бумаги – это пустота, небытие. Сейчас ты и сам это понимаешь. А знаешь, что случается, когда человек теряет небытие? К нему возвращается созидательная сила жизни. Именно поэтому на тебя обрушился дождь из наличных денег, полных силы.

– Но я же не первый и не последний, кто терпит крах на рынке акций! Однако этот дождь пролился только на меня, – возразил я.

– Просто ты начал взаимодействовать со своим союзником, – пояснил Карлос. – Правда, сначала ты об этом не знал, однако, сыграв роль странствующего проповедника, ты пережил настоящую ритуальную смерть. Но так как это было неосознанно, деньги ушли от тебя; однако ушли в место Силы. Все, происходящее после этого, ты осознавал – вот почему доллары, полученные от Бриджстоуна, и карточный выигрыш до сих пор с тобой. Они твои, и все попытки избавиться от них не приведут ни к чему. Их можно потратить только на то, что прибавит Силу в мире – или, по крайней мере, поможет ее сохранить. Кстати говоря, – он понизил голос, – такие деньги можно получить, даже не имея смерть в союзниках. Для этого нужно всего лишь правильное осознавание и память о смерти. Но в руках не-мага они быстро потеряют Силу и утянут владельца в небытие. Я знал некоторых умников, которые полагали таким образом сделать себе состояние. Теперь я помню о них лишь потому, что Сила удерживает их в моей памяти. Таково свойство денег, наполненных созидательной энергией! – их нужно тратить либо на увеличение Силы, либо вообще не связываться с ними. Помни об этом. Ну, и наконец, оболы, – он немного помолчал. – Думаю, что история с кладом не совсем выдумка. Конечно, никаких пиратов не было. Но сундучок с оболами побывал в земле. Только мы не знаем пока, при каких обстоятельствах. Обол – особая монета, которую чеканили специально для похоронного обряда. Ее клали покойному под язык. Зачем кому-то понадобилось собирать в одном месте сорок оболов? Это могло быть сделано лишь с одной целью: сконцентрировать Силу, соединяющую мир живых и мир мертвых, потому что именно обол – плата за переход из времени в вечность. Для чего и кто это сделал? Возможно, мы никогда не узнаем…

– Может быть, письмена на шелке что-нибудь объяснят нам? – спросил я.

Карлос посмотрел на меня как-то странно.

– А разве ты не можешь их прочитать? – изумленно спросил он.

– Я не владею арабским, – не менее изумленно ответил я.

– Яков, это не арабский. Это иврит. Буквы размыты, но как ты мог не различить их?

Расправив ткань, я понял, что он прав. На шелке были написаны 10 заповедей Моисея. Я не слишком хорошо владел ивритом, но это начертание мне было знакомо с детства. Как я мог обознаться?!

– Вот теперь я окончательно сбит с толку… При чем тут десять заповедей?…

– Это как раз не столь важно, – сказал Кастанеда. – Важно, что деньги принадлежат Смерти; а Смерть – твой союзник. Оболы отданы тебе на сохранение. В твоем владении, Яков, два вида денег: одни – для созидания – жизни, другие – для разрушения – смерти; но в этом разрушении – зерно нового рождения.

– И что мне делать со всем этим? – потрясенно спросил я.

– Хранить, – коротко ответил Кастанеда.

К слушанию, которое было заданием предыдущих суток, прибавилось осознавание. Я приступал ко второму этапу. Практика осознавания была мне хорошо знакома по предыдущим семинарам. Да и в этот раз мне периодически приходилось включать его. На втором этапе осознавание становилось моей постоянной работой. Теперь я должен был не только держать первое внимание слева и сзади, но при этом осознавать свои ощущения, мысли и действия во всем существе. Объединить эти две задачи, объяснил Кастанеда, невероятно трудно даже для мага. А потому Касси и Тед становились моими «костылями». Тед получил задание постоянно напоминать мне об осознавании (для этого он должен был сообщать вслух о каждом моем новом действии: например, если я вставал – он говорил «Яков встал», я садился – он объявлял «Яков сел», «Яков пошел, повернул, остановился» и т. д.).

Поначалу меня это ужасно раздражало, но спустя некоторое время я понял, что Тед действительно помогает мне. Сам бы я не справился с одновременным осознаванием и слушанием. Ловенталь стал моим внутренним голосом, возвращающим меня в осязательную реальность. Касси выполняла роль наблюдателя. Я наконец-то разобрался, зачем нужны наблюдатели: для контроля. Под ее всевидящим оком мы старались делать все на совесть.

После завтрака мы трое решили отправиться в музей Харлей-Дэвидсон. Нас туда затащила Кассандра: скоростные мотоциклы были страстью ее юности. Наблюдая за тем, с какой любовью она гладит выпуклые бока раритетных «харлеев», я всерьез засомневался в идее о подвеске с гелиотропом. Может, подарить ей мотоцикл?.. Но тут же отогнал эту мысль: Теду хватит с ней переживаний и без байка. На выходе из музея меня кто-то окликнул по имени. Я обернулся. В дальнем углу холла стоял тот самый толстенький доктор, что присутствовал при смерти старой гречанки. Мы подошли к нему.

– Господин Бирсави, я – Александр Камарис, врач, – представился он, протягивая мне визитку. – Мы знакомы с вами через Джорджа Бестфренда.

Он заговорил, и я вспомнил: конечно же, я видел его на обеде у Бестфренда: жену того недавно разбил инсульт, и Камарис бывал у них каждый день. Бестфренда я побаивался (и не я один: его боялись все). Не занимая никаких высоких постов, он, тем не менее, обладал таким влиянием на всю финансовую систему страны, что одна его недовольная ухмылка могла в момент обвалить любой рынок. Отчего так – никто не знал, и из-за этой неизвестности его боялись еще больше. Я хорошо помню случай, когда Джордж – шутки ради – взял и обрушил английский фунт, мотивируя это тем, что королева отказалась дать ему рыцарское звание… Бестфренды были нашими дальними родственниками: именно они приняли моего деда, когда тот эмигрировал в Америку в начале Второй мировой. На семейных встречах я называл Джорджа «дядей» – хотя никаким братом он моему отцу не приходился.

– Вас, вероятно, должно весьма занимать то, что произошло позапрошлой ночью, – вкрадчиво произнес Камарис. – Я готов объяснить вам, если вы согласитесь проехать со мной.

– Куда?

Он загадочно улыбнулся.

– К одному хорошо известному вам лицу.

Я усилил слушание и спросил своего союзника: смерть была не против.

– Хорошо. Но я не один, – сказал я. – Познакомьтесь: Тед Ловенталь и Кассандра Фьори, мои близкие друзья. Если вы помните, Тед тоже присутствовал при кончине той пожилой леди; Кассандра – его невеста, и она в курсе всего. У меня нет от них секретов.

– Да-да-да, – обрадованно зачастил доктор. – Разумеется, ваши друзья поедут с нами.

На улице нас ждал ослепительно белый «линкольн-континенталь» выпуска конца 1950-х. Я сразу догадался, кто прислал его за нами: в моем кругу общения только один человек был помешан на ретрокарах. Я ожидал увидеть и знакомого шофера в черном пиджаке и белых перчатках. Но Камарис сам сел за руль.

– Ту пожилую леди, светлая ей память, звали Елена Триандофилиди, – рассказывал он по дороге. – Она родилась в семье греков-фанариотов в 1914 году. Они жили тогда в Смирне. Возможно, вам известно, что фанариоты – последние потомки византийских греков: они выжили лишь потому, что добровольно сдались Мехмеду Второму, когда тот штурмовал Константинополь. Было это в середине пятнадцатого века; а в начале двадцатого, в 1915, почти всех фанариотов – вместе с армянами и понтийскими греками – вырезали младотурки. Семью Триандофилиди постигла та уже участь. За исключением Елены: дед успел отдать ее в бедную еврейскую семью, которая как раз собиралась бежать в Америку. Триандофилиди издревле были успешными купцами; в Османской империи они составляли часть финансовой элиты. Все деньги, находившиеся в зарубежных банках, дед Елены отдал этим евреям: такова была плата за спасение девочки. Но при этом он поставил условие: предмет, спрятанный в ее пеленках, должен достаться только ей и ее потомкам. У Елены был единственный сын – Константин; он отправился воевать во Вьетнам и пропал без вести. Это горе надломило ее: она заперлась дома, прекратила общение со всеми знакомыми и родственниками, и к пятидесяти пяти годам превратилась в глубокую старуху. Ее смерть была тяжелым процессом: Елена никак не могла умереть, не передав предмет своему сыну, словно именно это и держало ее на земле. И тут появились вы и получили наследство ее Константина. И оно теперь кое-кого весьма интересует.