Александр Волков - Из жизни английских привидений

Рассказ пропитан протестантским рационализмом. В нем не только сверяют часы и опрашивают свидетелей, но и докапываются до смысла появления призрака, который должен был «во-первых, утешить миссис Баргрэйв в ее горестях и попросить прощения за размолвку и, во-вторых, ободрить ее набожными наставлениями»1. Привидение миссис Вил очень благочестиво и безупречно воспитано — оно, несомненно, относится к «добрым духам». Надо ли говорить, что сам Дефо нисколько не сомневается в «человечности» призраков. «Если существует между нами духовное общение, обмен мыслями, называйте как угодно, — пишет он в “Очерке по истории и существованию привидений” (1727), — это общение душ, одетых плотью, и душ как таковых, бесплотных, то почему, скажите мне, не могут души сами вселиться в ту или иную плоть, сами навлечь на себя ту или иную внешнюю оболочку?»

Англичане эпохи Просвещения забывают о чудовищном обличье призраков, тем не менее в рассказах очевидцев по-прежнему сквозит страх перед ними. В наибольшей степени люди пугаются из-за самовнушения: «Я вижу то, чего не бывает, значит — я болен или умираю». Их страшат вещи, не объяснимые в свете научных истин. Доктор Сэмюэл Джонсон (1709–1784) метко замечает, что «отрицающие появление призраков на словах, нередко подтверждают его своими страхами на деле».

От человеческих эмоций не в состоянии отступиться даже писатели-романтики. В поэмах Оссиана, сочиненных Джеймсом Макферсоном (1736–1796), бесплотные тени умерших героев, пролетающие в облаках и туманах, сохраняют те же склонности, что отличали их при жизни. Они являются живым, чтобы возвестить грядущие беды, и с плохо скрытым тщеславием слушают барда, воспевающего их подвиги.

 Привидение. Карикатура Ричарда Ньютона (1790). Апологеты просвещения без устали потешались над новой модой на истории о призраках

Платье превратилось в привидение. Карикатура Исаака Крукшенка (1797).

А это не только насмешка, но и назидание: всякий призрак — плод разыгравшегося воображения

Роберт Бернс (1759–1796) В поэме «Тэм О’Шентер» (1790) весьма буднично описывает участников бесовского шабаша, привидевшегося подвыпившему герою. Под музыку самого дьявола (Старого Ника) мертвецы отплясывают шотландскую джигу, в то время как Тэм с наслаждением любуется молоденькой ведьмой. От всего этого кошмара пострадала лишь кобыла Тэма, которой оторвали хвост. Фольклорист Бернс передает народные представления о том, кем прежде являлись призраки:

Все мертвецы держали свечи…

Тут были крошечные дети,

Что мало пожили на свете

И умерли, не крещены,

В чем нет, конечно, их вины…

Тут были воры и злодеи

В цепях, с веревкою на шее…

Танец мертвецов. Иллюстрация Джона Райта (1842) к поэме Роберта Бернса «Тэм О'Шентер». Грешники пляшут под музыку Старого Ника, а Тэм любуется молоденькой ведьмой. По бокам стоят призраки со свечами, на окаменевших лицах которых написано недоумение: «Как мы угодили в эту разудалую компанию?»

При них орудья грабежа:

Пять топоров и три ножа,

Одна подвязка, чье объятье

Прервало краткий век дитяти.

Один кинжал, хранивший след

Отцеубийства древних лет:

Навеки к острию кинжала

Седая прядь волос пристала…[26]

И только у Сэмюэла Колриджа (1772–1834) мы отыщем туманные намеки на инородную сущность привидений:

Так путник, чей пустынный путь

Ведет в опасный мрак,

Раз обернется и потом

Спешит, ускорив шаг,

Назад не глядя, чтоб не знать,

Далек иль близок враг[27].

Неведомый преследователь навевает ассоциацию с библейскими «ужасами на дороге» (Еккл. 12: 5). Не случайно эти поэтические строки припомнил М.Р. Джеймс в рассказе «Руническая магия» (1911), где их иллюстрирует гравюра, изображающая залитую лунным светом дорогу и бегущего по ней человека, за которым гонится демон.

В последней трети XVIII в. в Англии зарождается новый литературный жанр — готический роман. Ему английская мистика обязана своими главными нелепостями, более чем на сто лет задержавшими возврат к средневековой традиции. Псевдоготические глупости Хораса Уолпола (1717–1797) и его последователей навредили английской культуре не меньше, чем разрушения и осквернения пуритан. По замечанию Артура Мейчена, «позорная любовь, позорное восхищение готикой было хуже, чем полное невежество и невежественное презрение; ничто не могло так эффективно скрыть или исказить настоящую тайну»[28].

Авторы готических романов не только не порывают с повседневными нуждами, но и подчиняют им мир сверхъестественного. Мрачный колорит и атмосфера страха служат подпоркой для набившего оскомину морализаторства. Загадочные предначертания, странные болезни и загробные визиты приводят к мелодраматической развязке — каре злодея, торжеству праведника, соединению влюбленных или их гибели. Согласно заключению литературоведов, готический роман является всего-навсего разновидностью романа классического, причем не самой выдающейся.

 Путник и демон. Иллюстрация Верджила Финяэя (1937) к поэме Сэмюэла Колриджа «Сказание о старом мореходе». Американский художник трактовал этот отрывок из поэмы точно так же, как автор рисунка из рассказа М.Р. Джеймса

Уолпол в предисловии к роману «Замок Отранто» (1764) утверждает, что выдумки сочинителя передают нравы и верования «мрачных веков». В действительности это не само Средневековье, а расхожие представления о нем, типичные для эпохи Просвещения. Трудно сочинить что-либо более чуждое древности, чем банальная история об узурпаторе, преследуемой им девушке и знатном наследнике, переодетом крестьянином. Волшебные доспехи, громовые раскаты и возносящиеся на облаках фигуры не свойственны средневековой магии. Да и фамильные портреты не могут оживать — они лишь, по верному замечанию Шерлока Холмса, позволяют уверовать в переселение душ.

Призрак из романа Клары Рив (1729–1807) «Старый английский барон» (1777) озабочен разоблачением самозванца и восстановлением в правах настоящего наследника, вновь прикидывающегося крестьянином. Воспитанная в духе рационализма Анна Радклиф (1764–1823) выстраивает массу громоздких умозаключений, чтобы естественным образом объяснить мистические на первый взгляд события. Радклиф стала одним из авторов литературного клише о «застенках инквизиции», а Скедони, отрицательный герой романа «Итальянец» (1804), носит духовный сан подобно многим готическим злодеям.

М.Г. Льюис (1775–1818) своим романом «Монах» (1796) породил еще один стереотип, благодаря которому современный фольклор пестрит рассказами о призраках несчастных монахинь, страдавших от любви к мужчине и жестоко наказанных судьбою. Окровавленная монахиня — привидение бывшей послушницы, покинувшей монастырь и предавшейся дикому разгулу. Она убивает своего любовника, а сама погибает от руки его младшего брата, под-вигшего ее на преступление. После смерти монахиня посещает пещеру, где лежат ее непогребенные кости, и родовой замок, которым теперь владеет ее убийца и сообщник. Описанный в романе призрак удачно дополняет костлявого старика Плиния Младшего: «Я увидел перед собой живой труп. Лицо у нее было обострившимся и изможденным, щеки и губы - бескровными, бледность смерти одевала ее черты, а устремленные на меня глаза были тусклыми и глубоко запавшими»[29].

 Призрак отца Гамлета. Гравюра Иоганна Фюсли (1789). Именно так — дребезжа доспехами и размахивая оружием — являлись привиденияв готических романах, широко распространившихся ко времени создания гравюры

В 1820-х гг. школа готического романа выдыхается. Последний ее представитель Чарльз Метьюрин (1782–1824) в романе «Мельмот Скиталец» (1820) вновь повествует о привидении с фамильного портрета, облюбовавшем чулан старинного дома. Более глубокое впечатление производит чудовище, придуманное Мэри Шелли (1797–1851) в романе «Франкенштейн» (1817). Хотя оно является не призраком, а искусственным человеком, его отвратительные черты напоминают о древних мертвецах.

Наступает эстетическая реакция на засилье бессодержательного трагизма в литературе. Джейн Остен (1775–1817) утонченно пародирует готический жанр в романе «Нортенгерское аббатство» (1818), а писатель-сатирик Томас Лав Пикок (1785–1866) в романе «Аббатство кошмаров» (1818) приводит любопытные сведения о призраках начала XIX столетия. Оказывается, призрачный мир пополнился множеством монахов, которые не столько страдают из-за своих заблуждений, сколько веселятся и бражничают. По заверению мистера Пикника, в Париже они «забрались в погреб к мосье Свебаху, живописцу… выпили у него все вино, а потом еще швыряли в голову ему пустые бутылки». По — прежнему в ходу истории о близких людях, являющихся в момент смерти или вскоре после нее. Мистер Флоски вспоминает очередного моряка, бледного и печального, навещающего свою невесту после кораблекрушения. Наконец, возникает первый викторианский по стилю призрак — джентльмен во фланелевом халате, читающий в кресле библиотеки мистера Горло. Его визит не связан ни с какими событиями — прием, не допустимый для готического романа! В качестве объяснений для всех этих «анекдотов» мистер Пикник не придумал ничего лучшего, как сослаться на «врачебные доказательства» силы воображения. Воображению поддаются особы «нервического, слабого либо меланхолического склада, истомленные горячкой, трудами или скудной пищей»[30].