Дан Борисов - Взгляд на жизнь с другой стороны

У Сороковых комната была еще меньше чем у нас, но народу там очень много – три семьи с детьми за ширмами. Бабка с дедом спали на сундуке в коридоре.

Утро. Я уже одет и мне хочется писать. Я выхожу из комнаты и спокойно выдвигаюсь в сторону туалета, но тут возникает неожиданное препятствие. Дело в том, что живший раньше в нашей квартире старый кот приказал долго жить, и соседи завели нового котенка. Котенок злобный и страшный. Почему старый кот был добрым и любимым и я с удовольствием играл с ним, а этот мелкий тип злобный и неприятный? Не знаю, но у детей чутьё. Котенок стоит прямо на моем пути, и я пускаюсь в переговоры. Мне, дескать, надо в туалет, пропусти меня, пожалуйста, а этот стоит и еще шерсть вздыбил, я злюсь, топаю ногой, но пройти не решаюсь. Эти переговоры слышат многие, катаются со смеху. Котенка убрали с моего пути не сразу, и потом будут долго вспоминать этот случай.

Первый общественный этап в жизни – детский сад на Самотеке. Детсад почти напротив ЦДКА, но забирает меня вечером в основном мать. Видимо отец постоянно мотался по командировкам с хоккеистами. К тому же, в то время он учился в Ленинграде, в военном институте физкультуры. Когда он успевал? Более того, он стал тогда мастером спорта по пулевой стрельбе и, по-моему, кандидатом в мастера по лыжам.

После детсада мы ходим с матерью по магазинам. Сверкающая огнями Сретенка. Я всегда узнаю неоновую букву «о» в слове ОВОЩИ. Под этим словом ярко освещенная витрина с велками капусты и прочими овощами по которым кривыми синусоидными струйками течет вода. Красиво!

Почему-то большое впечатление на меня произвели две тетки в грязных желтых куртках, скоблившие рельсы возле уголка Дурова. Разговор их был примерно такой:

– Ненавижу машины, так их и так, все рельсы засрали, так иху мать… и т. п.

После этого я долго с недоверием относился к автомобилям в пользу трамваев, на которых ездил регулярно.

Однажды зимой мать пришла меня забирать и разговорилась с воспитательницей, а мы с ребятами катались на ногах по раскатанной ледяной дорожке. Я споткнулся, упал навзничь и ударился головой об лед. Лежу на спине и говорю:

– Смотрите, подъемный кран падает.

Встал на ноги и опять упал. Нес какую-то ахинею. До дома мы добрались более-менее, но дома стало совсем плохо, комната вращалась, меня сильно рвало. Приехавшие врачи констатировали сотрясение мозга.

Впрочем, помню два ярких случая, когда из детсада меня забирал отец. Он в жесткой шинели, на руках меня держать не просто, а в трамвае много народу. Он меня пристраивает где-то рядом с кассой, сам начинает искать деньги для оплаты, достал сначала пятерку, лезет в карман за более мелкими (билет тогда стоил тридцать копеек), пятирублевая бумажка в руке ему мешает и он дает её подержать мне. Я, очень гордый тем, что мне доверили такое важное дело, как оплата проезда, моментально бросаю бумажку в кассу. Не только у отца, но и у всех окружающих случился шок. Пять рублей тогда были большие деньги. Помогать доставать бумажку начали все, кто мог, один доброволец собирал мелочь на всякий случай, что было безнадежно – ехать нам всего три остановки. По-моему, бумажку всё-таки достали.

Второй раз мы пошли с отцом в парикмахерскую. Всю жизнь не люблю парикмахерские: сначала сидишь, ждешь и маешься, потом стригут неприятно и иногда больно, а после всего этого противно колется за шиворотом. Но в тот раз я всё перенес стоически, отец был мной доволен. Веселые мы с ним пришли домой, и тут случилось самое большое несчастье в моей детской жизни. Мать, встретившая нас уже в комнате, всплеснула руками и сказала:

– Чей это мальчик? Это не наш мальчик!

– Это же я, мама, только я постригся!

– Нет, это не наш мальчик.

Я понимал, что это шутка, но со второго раза промолчал и насупился. А когда эта фраза в разных вариантах была повторена еще и еще раз, я начал плакать. Родители засмеялись и сообщили, что уже признали меня, но мне стало еще обидней, и я разревелся уже в полную силу. Я просто впал в истерику, меня не могли остановить несколько часов. Я так и заснул, отвернувшись к стенке, все тише и тише всхлипывая.

Самое веселое путешествие с отцом было тогда в Сандуновские бани. До них было пять минут пешком от нашего дома, можно было бы ходить каждый выходной, особенно учитывая то обстоятельство, что у нас не было ванной. Но, как я уже говорил, отец в ту пору часто бывал в разъездах, а мать (тогда многие матери водили маленьких мальчиков с собой в женское отделение) в баню меня не водила и, наверное, правильно делала. Обычно меня мыли на кухне в жестяном корыте.

С отцом мы ходили в высший разряд. Касса была в левом углу у входа, под чугунной лестницей с бронзовыми светильниками в виде коричневых женщин в накидках. На втором этаже, в раздевалке даже взрослого человека поражала высота потолков, богатство резных деревянных колонн и длиннейших диванов, я же, как будто попадал в сказочный лес. Мыльное отделение, выдержанное в белом мраморе не поражало моего воображения, за исключением разве что ванн, расположенных на возвышении и подсвеченных большими окнами. К парилке я был равнодушен, но вот бассейн… мраморные колонны и скульптуры только дополняли общую радость процесса.

Уже одетыми мы заходили в буфет, где отец брал себе бутылку пива, а мне стакан клюквенного морса или газировки. Однажды я глотнул пива у него из стакана и сразу же выплюнул. Хуже ощущение было, только когда из стопки у одного из гостей дома я случайно хлебнул остатки водки.

Гости у нас были почти на все праздники. Мужчины почему-то приходили в военной форме. Они сидели за столом, пели песни. На всё это я тогда смотрел из-под стола, где мы играли с детьми гостей.

По выходным мы ходили гулять. Отец часто шутил: «Мама взяла большую сумку, и мы пошли гулять». Чаще всего заходили в «Детский мир». Обилие игрушек почему-то не поражало моё воображение, мне больше вспоминается лестница, вечно заполненная народом, и складные леса возле главного входа. Я почему-то боялся их, они неразрывно были связаны для меня с поговоркой: «любопытной Варваре на базаре нос оторвали». Видимо изначально я совал туда свой нос.

Зимой все тротуары были закрыты толстым слоем снега. Здесь и там были накатаны ледяные дорожки, по которым я катался, держась за руки родителей или бабушки. Однажды я поставил их в тупик такой дилеммой. Я сказал, что подо льдом – снег. Они убеждали меня, что, наоборот – под снегом лёд. На следующий день я взял с собой металлический совок, расковырял лед и доказал, что я прав.

Ледяная горка на Цветном бульваре не доставляла мне радости, кататься с неё было страшно, а удовольствие сомнительное.

Снегу вообще было много. Один год даже в апреле еще лежал белый снег. На крышах висели многочисленные сосульки. Особенно казенный особнячок во дворе просто утонул в сугробах.

Помню потоп на Неглинке. С нашего бульвара текли вниз ручьи и уже возле сортира впадали в большое озеро, в которое превратилась Трубная площадь. Кстати, на месте сортира сейчас построили станцию метро, удивительно напоминающую по архитектуре своего предшественника.

Летом в выходные принаряжались. Меня одевали в матроску, позже в клетчатый пиджачок, даже костюмчик и с береткой. Помню себя в таком виде в скверике у Большого театра, разукрашенного флагами по случаю праздника. Помню Красную площадь и жуткий зал мавзолея с лежащими там двумя мужиками во френчах.

Иногда я попадал к родителям на работу. Это было летом, видимо некуда было меня сплавить.

Отцовское место работы выглядело прекрасно. Здание ЦДКА смотрелось дворцом (чем оно и было изначально), это заведение, собственно, было московским Домом офицеров, местом для отдыха и развлечений. Непосредственно к зданию примыкал прекрасный сад с беседками, танцплощадками, тиром и прудом. По выходным там играл духовой оркестр и вообще, было очень здорово.

Материнская работа оказалась гораздо прозаичнее. Фабрика располагалась в центре города. Она пряталась за обычным для тогдашней Москвы немногоэтажным домом старой постройки, но внутри оказалось очень вонючее и грязное производство. В цехах стояли большие котлы, в которых варили огромное количество каких-то лент, выглядели они как длинные грязные макароны, перекрученные и перепутанные между собой. Рабочие периодически открывали котлы, вытаскивали эти грязные макароны, от которых шел пар с отвратительным запахом. Другого пути в материнский кабинет не было, только через цех, но кабинет уже был вполне приличным с секретаршей и кожаным диваном при входе. Однако в кабинете у неё находиться мне было не положено – к матери всё время приходили какие-то люди и что-то громко и непонятно говорили. Мое присутствие видимо обременяло, и мать меня сдавала в испытательную лабораторию. Там было светло и чисто, можно было смотреть в окно на улицу, очень оживленную по сравнению с нашим переулком, а можно было играть с испытательными приборами. По улице ходили озабоченные люди, ездили легковые машины и грузовики, гремящие цепями, и ломовые извозчики на телегах с резиновыми шинами переругивались между собой и с прохожими. Можно было часами висеть на подоконнике.