Геннадий Белимов - Загадочный Волжский

— Я помню, как родилась, как меня грубо тащили, и все это мне очень не понравилось, — рассказывала Ирина, не заботясь о том, верят ей или нет. — Там одна акушерка была… Помню, засмеялась, увидев меня: «Ну, вот — ведьма родилась, меченая…» — громко хохотнула она и больно хлопнула меня по попке с родимым пятном.

— Вы что же, язык понимали? — удивился я.

— Да, слышала и понимала. Дите привыкает к языку еще в утробе, и, я уверена, понимает смысл.

Ирина помнит, как ее впервые заворачивали в пеленки.

— Это было что–то ужасное! Меня пеленали плотно–плотно, как мумию, столбиком, невозможно было сделать никакого движения. Я орала от боли, потому что ноги стискивали так, что было больно коленкам. Но меня не понимали и продолжали издеваться. Сейчас я всегда говорю молодым мамам, что туго пеленать дите не следует. Однако в роддомах продолжают учить этой дурацкой манере.

Она вскоре отказалась от материнского молока, но причина была необычной…

— Я перестала брать грудь в два месяца, — рассказывала Сенина. — Помню, от молока шел мерзкий запах, абсолютно противный. Я не могла его пить — ни в какую. Оказывается, что в это время мама вышла на работу, а ее профессия — маляр–штукатур. Она вдыхала краску, и молоко стало отвратительно пахнуть. Я отказалась от него напрочь…

Удивительно, однако Ирина хорошо помнила и свою прежнюю жизнь, и даже имя…

— Меня в недавней прошлой жизни звали Мария Розенкранц, я была маленькой узницей немецкого лагеря Маттенхаут в годы Второй мировой войны, — рассказывала она. — Наверное, еврейской девочкой. Я пыталась узнать какие–то подробности про этот лагерь, потому что не понимала, что со мной происходит. Но было бесполезно. А на меня иногда накатывали тяжелые воспоминания, я чувствовала себя вечно голодной девочкой Марией…

Один из ярких эпизодов вспышки прошлого сознания произошел в яслях. Их, двухгодовалых ребятишек, поставили фотографироваться перед камерой на трехногом штативе. И тут с Иринкой случилась истерика.

— У меня в голове — щелк! — это пулемет, — рассказывала Сенина. — И я начала орать: «Немцы, фашисты! В нас будут стрелять!» — хотя откуда маленькое дите могло знать о фашистах, немцах, о пулемете… — А я вспомнила в тот момент очень ясно концлагерь и себя. Я и раньше это помнила, но словно в тумане, как во сне. А тут, словно пелена с глаз. Мы были в заключении вместе со старшим братиком Андре, мне пять лет, и я там погибла… Помню доктора, невысокого роста, худого, белобрысого, в овальных очечках. Пожалуй, я бы его узнала, покажи мне его портрет. Он делал деткам уколы. Помню, долго не мог попасть мне в вену, было больно, и я сказала, можно я сама попробую? Он все же сделал укол, потом мне стало плохо, помутилось сознание, я заболела. Вскоре, наверное, умерла. На снимке, который сделал фотограф в яслях, я так и стою со всеми детишками — испуганная, зареванная…

Потом, взрослой, Ирина искала этот город Маттенхаут, вспоминала охрану, собак, колючую проволоку — жуткие картины. И постоянное ощущение голода. Все время хотелось есть. Брат был постарше, и его судьба осталась неизвестной. Погиб, наверное. А Марию, скорее всего, сожгли в здании с высокой дымящейся трубой. Все дети боялись того здания.

Она иногда рассказывала мужу о странных видениях, и однажды Сергей громко, нетерпеливо ее позвал к телевизору: «Ирина, быстрее!..» Показывали концлагерь Маттенхаут…

— Хотя я вспомнила его название и свое имя, все же мне казалось, что это могли быть мои фантазии, — пояснила она. — А тут все подтвердилось. И диктор говорил, что там производились биологические опыты над детьми. Все совпало!

Другое свое воплощение Ирина помнит в теле жреца и астролога Собаха. Он принадлежал к народности шумеров, и было это пять тысяч лет назад.

— Помню, мы враждовали с израильцами и не любили египтян, — рассказывает подробности тысячелетней давности волжанка. — Я была мужчиной и занималась магией, астрологией, целительством. Кстати, когда я обучалась астрологии на курсах в Петербурге, я многое вспоминала из тех своих знаний. Рассказывают новое, а я уже это знаю. Вспоминается, что жизнь того мужчины–шумера была скучной, убогой, однообразной. Детей у него не было. Был единственный ученик, но он ушел. Одиночество преследовало его. Я стал старым… — Ирина словно погружалась в воспоминания. — У него была борода, статный ростом, лицо ассирийского типа. Одежда очень простая, рубаха вроде балахона, не воин по своему типу. Жилище простое — из необожженного кирпича–сырца, убогая комнатка, ложе из песчаника, небольшое оконце, занавешенное шторой, никакого стекла нет, и ветер задувает пыль. Много вокруг песка. Хорошо помню красивый храм неподалеку. Всплывают картины того, как я занимался магией. Было какое–то приспособление, ящик по типу нашего телевизора, и я мог видеть, что происходит на расстоянии. Не знаю, как это делалось, но в молодости я попробовала для ясновидения использовать чашу с водой. Получилось… Но там была личная ситуация, не для посторонних. Больше ничего о Собахе не вспоминается. Он умер одиноким стариком.

Элементы ясновидения спонтанно возникали в голове Ирины не единожды. Однажды она стирала в ванной комнате, муж в командировке, и вдруг на месте одной стены появляется черно–белая картинка, без звука. Ледяная трасса, по ней мчится машина, слетает с дороги и плавно планирует в глубокий снег. Пассажир с переднего сидения открывает дверцу, обходит вокруг машины — и картинка исчезает. Узнала Сергея.

— Муж приезжает через день, начинает рассказывать, а я говорю: «Стоп! Хочешь, продолжу?» И все описываю, как было. У него глаза на лоб: «Кто тебе рассказал? Ну, елки! — от тебя не скроешься…» Это было по дороге из Саратова. Кажется, он слегка тяготился этой моей способностью видеть происходящее, когда мне это было нужно. — Она задумалась: — А хотите, я расскажу, каким видела его после похорон?

— Конечно. Я верю в продолжение жизни после смерти, и любые свидетельства здесь важны…

— Первый раз Сергей явился вскоре после похорон — я тогда была, как в тумане; может, это был не сон — с ощущениями, яркий… Он сидел в любимом кресле и смотрел на свою аппаратуру. Незадолго до смерти муж купил очень хорошие колонки, 50 тысяч отдал за них, в долги влез — смотрит и плачет: все это ему уже не нужно… Со мной тоже истерика, рыдала как безумная… На 9‑й день он приснился в другом месте. Дом американского типа, большой холл с богатым ковром на полу, я с лестницы второго этажа смотрю. А он на ковре катается, бьется в истерике: «Я убийца! Я сам себя убил!..» И я понимаю, о чем он. Сергей не хотел лечиться ни в какую, не хотел садиться на инсулин, отказывался от помощи врачей. «Я сам себя убил!..» — рыдал он. Он до последнего противился идти в больницу; сорокалетний мужик, ростом под два метра, за два месяца он стал похож на 70-летнего старика. Я тоже в плачь: рыдала и молилась, чтобы он не корил себя так… Потом мы встретились с ним на 40‑й день, и это было замечательно для нас обоих. Мы провели время, как когда–то в отпуске на море и договорились, что он будет меня ждать. Я знаю, что мы опять встретимся… — Ирина отвернулась, подняв к верху глаза.

— У вас есть ощущение, что мы в мире не одни? — наконец прервал я молчание.

— Всегда было такое чувство! Всегда! С самого раннего детства я не сомневалась в множественности разумных миров. Для меня это почему–то было бесспорно, что бы ни говорили и что бы ни утверждали учителя или маститые ученые из телевизионных передач. Я на подсознательном уровне твердо знала о множественности разумных миров. Не раз я сама и вместе с мужем видела НЛО, однажды попыталась подозвать светящийся шар, и он остановился в полете, но я потом испугалась, стала отгонять его.

Ирина задумалась, решая что–то про себя.

— А хотите, я расскажу, откуда у меня такая уверенность в существовании других цивилизаций?

— Конечно! Для меня это очень важно.

— Я помню космический университет. Вернее, университетскую аудиторию в космосе. Это было между моими жизнями. Я там обучалась. Представьте — огромный зал, огромные окна до потолка, за ними — черный космос, звезды. В аудитории рядами, как в классических университетах, стоят столы и сидения. Перед нами большая грифельная доска, но кроме нее над столом размещена голограммная доска. Как современный плазменный экран. Я все в детстве думала, когда же такие доски появятся?

— Преподавателей помните?

— Я хорошо запомнила учителя у доски. Это был человек выше меня ростом, наверное, 175 сантиметров. Лицо индийского типа, нос крупный, темные глаза, черные волосы, стрижка не короткая, и очень странная одежда. Черный костюм без лацканов, стоячий воротник, по бортам то ли вышивка, то ли выделка. Очень странный красивый узор. Он показывал нам созвездия, и все это было в объеме, с изображением орбит, движущихся планет. Помню, он рассказывал об истории белой расы. Будто она пришла из созвездия Большой Медведицы. И мне показывает небольшую звездочку в созвездии: «Отсюда пришли твои предки. Твоя звезда — Сегда!» Я хорошо запомнила это название еще ребенком, когда воспоминания были особенно свежи. Потом я нашла эту звезду в созвездии Большой Медведицы. Она рядом с контурами ковша. Кстати, по ней раньше проверяли остроту зрения. Если человек ее видит — значит, зрение нормальное. Но почему именно по ней проверялось зрение? Неужели, у людей оставалась память прошлого? Та звезда, помню, имеет свою планетарную систему.