Арсений Селецкий - Колдовство в Юго-Западной Руси в XVIII столетии

Узнавшая об этих предприятиях экономия положила им конец: кладоискатели были все арестованы и препровождены в Каменец для отдачи показаний в суде, так как открывшие их пастухи утверждали, что клад действительно найден и они видели, как один из крестьян прятал под полой что-то блестящее. Так закончилось неудачное искание клада. Из показаны старожилов оказалось, что на месте поисков стоял когда-то, давно уже заброшенный, кирпичный завод[80].

Подобным указаниям знахарей верили безусловно, им приписывали чуть ли не силу прозорливости. В силу такого убеждения к знахарям обращались иногда для открытия виновников тех или иных преступлений, когда для изобличения их не было других улик. Мы видели выше, какое решающее значение имели слова знахаря в деле Каплунки, сожженной в местечке Красилове 1720 года. Пример такого доверия в подобных случаях в знахарскую непогрешимость не является исключительным. Приведем несколько подтверждающих это фактов.

Так, в барстий замковый суд в 1738 году дворянин Василевский жаловался на дворянина Скоржевского, будто бы пропавшая у него лошадь украдена последним. В подтверждение этого обвинения он представил свидетельство, выданное ему знахарем, или «ложным пророком», как назван он в судебном акте. Суд оправдал Скоржевского, Василевский же за то, что «вопреки заповеди Божьей и канонам церкви, обратившись к знахарю, поклонился чужим богам», присуждался к денежному штрафу в две с половиной гривны.[81]

В городе Олыке 1740 года случился пожар. По указаниям ворожки поджигателями были будто бы кузнецы, которые после этого с трудом могли оправдаться от взводимого на них обвинения. Из показаний той же ворожки видно, что она давала также указания относительно произошедшей перед тем в городе кражи.[82]

В том же городке 1742 года в доме мещанина Павла Савоновича случилась крупная пропажа. Потерпевший для разыскания воров обратился к ворожке, мещанке Казанихе. Последняя, как на виновников преступления, указала на жену Савоновича и ее брата, Григория Чайковского. Чайковский за бесчестие занес в суд жалобу. Магистрат, приняв во внимание безупречность их прежнего поведения, оправдал оговоренных, а Савоновича за то, что он прибегал к колдовству, приговорил к недельному тюремному заключению. Сторонники обвинения подвергались – один денежному штрафу, другой телесному наказанию в 20 ударов. Последнюю кару за навет, опорочивший имя честных людей, понесла и ворожка, ее присудили к 50 ударам.[83]

В Каменец-Подольском магистрате 1717 года разбиралось дело между мещанками Фарановской и Фурикевичевой о взаимных оскорблениях. Первая была призвана в дом последней для ворожбы, но, вместо указаний относительно пропавшего у Фурикевичевой платка, она распространила невыгодные о ней слухи, будто бы в доме Фурикевичей происходит что-то не доброе, так как вода, употребленная ею для гадания, вспыхивала пламенем.[84]

К колдовству обращались однако не только потерпевшие, но и виновники пропажи для сокрытия следов своего преступления.

В Луцкий городской суд 1710 года была подана жалоба Дымерским старостой, Петром Лоскою, на своего слугу Франциска Рогозинского, который украл у него восемьсот золотых и при помощи колдовства хотел скрыть свой проступок. Пытка в подобных случаях не достигала своей цели, так как колдовством предотвращалось чувство боли.

В Каменец-Подольский магистрат помещиком Верещатынским 1724 года был представлен его крепостной, Василий Гоцул, с требованием подтвергнуть его пытке, по подозрению в воровстве господских волов и лошадей и в сношениях с разбойниками. Во время пытки, обвиненный ни при растягивании членов, ни при жжении огнем не высказал никаких наружных признаков страдания и не сознался ни в чем. Суд все таки приговорил его к смертной казни, основываясь на том, что помещик с пятью другими дворянами подтвердил присягою свои подозрения. Такое упорство, такую твердость воли магистрат объяснял лишь тем, что Гоцул несомненно имел при себе чары и, вследствие этого, во время пытки «проявил завзятие и терпение, необычное в человеческом теле».[85]

Влияние чар, по верованию того времени, могло иногда сказаться и на ходе самого судебного процесса, нарушив его нормальное течение таинственным способом.

Так, в барский замковый суд 1736 года дворянин Галузинский подал жалобу на крестьянина Трофима Лукашенка, обвиняя его в краже вола. Свидетелем со стороны истца был поставлен дворянин Андрей Сохацкий, но на суде он дал сперва противоречивые показания, а затем сознался, что был подкуплен Галузинским и только вследствие этого явился в суд. Истец объяснил перед судом со своей стороны, что свидетель Сохацкий околдован подсудимым и его тещей, почему и дал сбивчивые показания. Суд оправдал Лукашенка, подвергнув штрафу Галузинского за ложное обвинение, причем однако предоставил этому последнему право взыскать свои убытки с Сохацкого.[86]

Влияние колдовства, как показывают приведенные нами процессы, простиралось таким образом и на область психических явлений, действуя на волевые отправления человека. Но особенно сильное влияние, по общему убеждению того времени, колдовство оказывало на сердечные влечения, начиная от простого расположения и дружбы до чувства самой сильной любви.

К нему прибегали крепостные, чтобы приворожить своих господ, т. е. пользоваться их благосклонностью, расположением, хотя, как выходило на деле, очень часто достигалось противное. Господа, боясь какого либо чувствительного для них вреда от чародейства, жестоко наказывали обращавшихся к этим приворотным средствам.

Так, в книгах Кременецкого магистрата под 1730 годом сохранился возмутительный, по строгости наказания, процесс между помещиком Лукою Малинским и его крепостною, которая посредством чародейства хотела будто бы снискать его благосклонность. Опасаясь каких либо вредных для себя последствий, Малинский требовал, чтобы к обвиняемой во всей строгости было применено уложение Магдебургского кодекса. Обвинение поддерживали пятеро односельчан, которые показали, что обвиняемая, Матрёна Перистая, раз высказалась про своих господ так: «госпожу свою я уже прибрала к рукам; если бы удалось достичь того же в отношении самого пана, то я боялась бы тогда лишь одного Бога». Кроме того двое из свидетелей указали, что подсудимая когда-то в споре с ними произносила угрозы – одному говорила: «тогда улучшатся твои обстоятельства и выдашь замуж своих дочерей, когда волосы вырастут у тебя на ладони»; другому сказала: «ты станешь наг и беден, подобно тому, как нага ладонь твоя». Но кроме свидетельских показаний, по кодексу требовалось еще сознание самого подсудимого; если оно не было произнесено добровольно, его вынуждали пыткою. Перистая же на допросе ответила лишь какой-то загадочною фразой: «уповаю на Господа Бога, на своего пана и паню; лишь бы месяц светил надо мною, а звезды я колом разгоню», причем заметила: «сознаюсь ли я в чем или нет, все равно пропасть придется». Судьи признали подобные показания еще недостаточными. Обвиняемую подвергли пытке. Три раза повторили мучительный процесс растягивания членов на блоках, три раза жгли ее раскаленным железом, но она все таки утверждала, что не знает никаких чар и что обвинение возникло, благодаря распущенным про нее сплетням соседки Корпеихи. Суд все таки, на основании свидетельских показаний, приговорил Перистую, главным образом за угрозы господам, к смертной казни, которая должна была совершиться на следующий же день.[87]

Но особенно в ходу были «приворотные» средства в любовных делах. Хотя подобные отношения двух полов содержатся большей частью в тайне и редко дают повод к искам, тем не менее и тут иногда происходили нескромные разоблачения, разбиравшиеся судебным порядком. Вытекали они то из чувства ревности или мести, то из суеверного страха, чтобы не приворожили к себе почему либо нежелательные люди. Мы уже упоминали выше про жалобу солдата Росковского в 1713 году на мещанку Марину Дубеняцкую, к которой понудила его жена из ревности к этой последней.

1749 года в Каменец-Подольском городском суде были сняты показания с парубка Андрея, обвиненного в незаконной связи с дворянкой Ружковской. Обвиненный подтвердил, что он действительно состоял в этой связи в продолжении нескольких лет, постоянно пытался уклониться от нее и раз десять убегал из дома Ружковской, но последняя против воли заставляла его возвращаться назад. После каждого подобного побега она прибегала к чародейству, весь ритуал которого, требовавшийся в данном случае, по поручению Ружковской выполнялся ее приближенной, кормилицей Евдокией. Последняя обыкновенно сперва потрясала плетнем, сыпала затем горячие уголья и совсем нагая обегала кругом дома; уголья пересыпались далее на собственную рубашку и прикрывались горшком. Если рубашка не загоралась – это было признаком возврата Андрея. Раз он, по его показанию, за нежелание вернуться во время одной из своих отлучек, поплатился за это тяжкою болезнью.[88]