Монах Лазарь (Афанасьев) - Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни

Рыжеволосый и голубоглазый, он обладал очень привлекательной и благородной внешностью. Очевидно, от природы была у него огромная («страшная», как говорили) сила. Где-то, очевидно, во время сверхсрочной службы на Дальнем Востоке, он изучил приемы восточного боя (называли кун-фу и карате). Однако ни красоту, ни силу он никогда не использовал во зло и в грех Его скромность и молчаливость поражали всех. Но были и такие люди, которые его побаивались, – распускали слухи и разные выдумки, например, о том, будто бы он колдун… Явно необычный был он человек.

Служа лесоводом на Байкале, Владимир окончательно пришел к Православию, и это происходило так драматично, как бывало в древние времена. Уже в монастыре он как-то, прервав свое обычное молчание, рассказал, что после его обращения бесы прямо видимым образом напали на него, били и душили и оставили едва живым… Рассказ был краткий и без конкретных деталей, но такой страшный, что слушавший его о. М. воскликнул: «Ферапонт, прекрати!» Можно даже сказать, что в о. Ферапонте было много загадочного, так и оставшегося неразгаданным, однако мученическая смерть его все привела в ясность: это был человек не от мира сего, Божий человек.

В 1987 году какими-то путями Владимир оказался в Ростове-на-Дону. Он не остановился где-нибудь в центре России, в Калуге или Туле, а поехал на юг. Есть смутный слух, что там, «на юге», находился некий старец, к которому он и стремился, что у него Владимир исповедался, а тот будто бы направил его в Ростов. Там Владимир поначалу ходил на службу, молился, а потом попросил благословить его убирать двор.

В то время в крестильной храма несла послушание рясофорная инокиня Н. «Однажды, – вспоминает она, – я увидела, как на молебне появился высокий худощавый молодой человек… После я увидала, как он взял метлу и начал мести территорию собора. Часто видела, как он носил дрова, воду книги со склада. После мне сказали, что он все делал ради Христа, во славу Божию».

Как-то между матушкой Н. и Владимиром произошел разговор. Он сказал, что вот ему уже за тридцать… Вероятно, сказал что-то о неопределенности будущего. Матушка отвечала:

– Володечка, вступать в брак – нужно жить так, чтобы угодить Богу… Но в наше время это очень тяжело. Езжай ты к старцам – о. Науму и о. Кириллу в Лавру, возьми благословение и иди в монастырь.

– Матушка, – тихо проговорил Владимир. – Вы прочитали мои мысли. Я именно и хочу в монастырь.

«Необыкновенный был постник, – писала м. Н. об о. Ферапонте. – На Великий пост набирал в сумочку просфор, сухариков и бутыль святой воды и после службы уединялся в храме – за колонной вкушал святую пишу… А я так переживала о том, что он такой худой, и приглашала его в трапезную покушать постного борща. Первую неделю поста он проводил вообще без пищи… За Великий пост от него оставались кожа да кости. И на Пасху очень скромно разговлялся».

Другая монахиня, матушка Л., также трудившаяся в ростовском храме, вспоминает: «Володю все очень любили. Он работал дворником в нашем кафедральном соборе Рождества Пресвятой Богородицы, а в отпуск ездил по монастырям… Был в Дивееве, Псково-Печерском монастыре у старцев, а еще побывал в Троице-Сергиевой Лавре у архимандрита Кирилла. А уж как съездил в Оптину то был ею покорен. Пошел он тогда к нашему владыке Владимиру (ныне митрополиту Киевскому и всея Украины) и говорит: "Владыко, я готов хоть туалеты мыть, лишь бы дали мне рекомендацию в монастырь". А владыка говорит, что вот как раз у нас в соборе туалеты некому мыть. А выбор Оптиной одобрил: "Хорошее, – говорит, – место". И вот ради возлюбленной Оптиной Володя моет туалеты – и мужской, и женский… Придет на рассвете, когда там ни души, и все чистенько перемоет».

Матушка Л. рассказывала, что деньги, когда они появлялись у Владимира, он раздавал нищим, стараясь, чтобы никто из знавших его этого не видел. «Был он кроткий, смиренный, трудолюбивый, – рассказывает она. – Молчалив был на редкость. Душа у него была такая нежная, что все живое чувствовало его ласку. Вот кошечки бездомные к собору лепились, а Володя рано утром отнесет им остатки пищи с трапезной и положит в кормушки подальше от храма. Они уж свое место знали. Птицы Володю узнавали, и голуби, завидев его, слетались к нему, потому что он их кормил».

Одна простая женщина, также трудившаяся в этом соборе, Е. Т., приняла Владимира к себе на квартиру. Дала ему ключи от флигелька и велела хозяйничать, как он хочет, совершенно и во всем доверяя ему. Владимир, зная, что она за день сильно устает в трудах, старался что-нибудь сделать для нее приятное. «Возвращаюсь, – вспоминает она, – бывало, поздно вечером голодная, а он меня встречает: "Матушка, поешьте. Я пирожки вам испек". Уж до того вкусные пек пироги – редкая женщина так испечет! "Где ж ты, – говорю, – так печь научился?" – "В армии, – говорит, – одно время поваром был, солдатам готовил. Там и научился всему"».

Е. Т. пишет, что квартирант ее жил очень уединенно – все молился. Гулять не ходил – только в храм. Она вспоминает его слова: «Хочу в монастырь. Но сперва поезжу, чтобы выбрать место себе по сердцу» (а по сердцу он и выбрал Оптину Пустынь). И другое слово: «Хорошо, – сказал он, – тем людям, которые умирают мученической смертью за Христа. Вот бы и мне того удостоиться!»

Наконец, он собрался в Оптину. Трубящий Ангел, которого он там видел на башне, как бы призывал его… «Если в Оптиной Пустыни меня не примут, – сказал он, – то уйду в горы. И больше на этой земле вы меня не увидите, пока не буду прощен Богом».

В июне 1990 года он прошел пешком 75 километров от Калуги до Козельска и поздним вечером, почти ночью, подошел к запертым воротам обители. Он сделал земной поклон, помолился, но не решился стучать. Так всю эту ночь и провел у ворот Оптиной.

На рассвете его заметил бригадир паломников. После некоторых расспросов направил на послушание в паломническую трапезу. На житье Владимир был определен в скитскую гостиницу, в общую келлию на третьем этаже. Первое время он нес послушание в паломнической трапезной на втором этаже, потом, и после пострига тоже, в братской, на первом.

На Кириопасху 1991 года Владимир был одет в подрясник Отец М., который удостоился в этот праздник того же, вспоминает с восторгом: «В общем нас восемь человек одели на Кириопасху… Благовещение совпало с Пасхой! Что это было! Отец Ф., спаси его Господи, – как он подготовился к службе! Сложное очень соединение службы, необычное… Как пропели! Какой был праздник! Все горело… И нам подрясники, восьмерым человекам… В том числе и о. Ферапонту».

У о. Ферапонта, тогда еще Владимира, кроме других послушаний было и такое: резать параманные и постригальные кресты. «У меня, – говорит отец М, – крест парамана вырезан им. Не знаю, крест монашеский, постригальный, им ли был вырезан. Скорее всего, тоже им. Все братья, кто в это время постригался, носят кресты о. Ферапонта. Кстати, я считал, что кресты эти непревзойденные… То ли они уже сроднились глазу… Но другие кресты были уже не такие. Как-то меньше строгости, что ли… Мой крест постригальный какой-то необыкновенный».

Так вот сказалась духовная одаренность послушника Владимира. Он стал много работать с деревом, совершенствуя свои прежние профессии столяра и плотника, осваивая делание иконных досок, аналоев и всего, что нужно для храма. Топор да рубанок, сверло и стамеска… И молитва Иисусова, непрестанная, сердечная…

В октябре того же года, на Покров Богородицы, Владимир был пострижен в иночество – в рясофор – с именем преподобного Ферапонта Белоезерского, сотаинника Белоезерского чудотворца преподобного Кирилла.

Отец Ферапонт все делал с рассуждением и самоотверженностью, свои собственные нужды ставя на последнее место. Бывший монастырский трудник, семь лет проработавший в Оптиной Пустыни, А. Г., написал выразительные воспоминания, в частности о том, как ему пришлось поработать рядом с о. Ферапонтом в трапезной. «В 17 лет я приехал в Оптину Пустынь, – пишет он, – и работал сперва по послушанию в просфорне. А месяца через полтора у меня вышло искушение: стоял я в очереди в трапезную и осудил в душе трапезников: „Сами, – думаю, – наелись до отвала, а мы тут голодные стоим!“ До Оптиной я работал помощником повара в ресторане и кухонные обычаи знал… А как только я осудил трапезников, меня тут же перевели на послушание в трапезную. Ну, думаю, попал на хлебное место. Уж теперь-то и я поем…

В первый же день, как только сготовили обед, взял я половник, тарелку и лезу в кастрюлю с супом. "Ты куда?" – говорит о. Ферапонт. "Как куда? За супом! Есть хочу". "Нет, – говорит, – брат, так дело не пойдет. Сперва мы должны накормить рабочих и паломников, чтобы все были сыты и довольны. А потом уж сами поедим, если, конечно, что останется".

В общем, ни супу, ни второго нам в тот день не досталось. Смотрю, о. Ферапонт достал ящик баклажанной икры, открыл три банки и, выложив в миску, подает мне. "Наконец-то, – думаю, – и я поем". А о. Ферапонт мне показывает на кочегара, который после смены обедать пришел: "Отнеси, – говорит, – ему, дай чаю и хлеба побольше. Пусть как следует поест человек". Смотрю – с других послушаний приходят обедать опоздавшие, а о. Ферапонт все открывает для них банки с икрой. Тогда в трапезной работал паломник В., он теперь священник. И вот В. говорит: "Давай я буду открывать банки". "Не надо, – говорит о. Ферапонт, – руки попортишь". "А ты не попортишь?" "Лучше я один попорчу, – отвечает он, – чем все".