Петр Ильинский - Легенда о Вавилоне

Говоря это, мы имеем в виду творчество мастеров наиболее крупных, тех самых, что одновременно отражают свое время и преодолевают его[2]. Поскольку общество очень часто требует от искусства не новизны, а именно подражания известному, установленному. Такая ситуация — необходимость следовать установленным образцам в искусстве (канону) — всегда приводит к быстрой деградации соответствующей области или школы. В то же время искусство почти никогда не может развиваться без осознания своих предыдущих достижений. Оно одновременно и питается своим прошлым (наилучшие образцы которого называются классикой), и отталкивается от него, желая в идеале не только достичь преемственности по отношению к классике, но и избежать зависимости от нее, которую обычно называют подражательством или эпигонством. История искусства — это, главным образом, история творчества великих художников, тех, кто сумел преобразить время. Часто (или почти всегда) именно такие мастера заставляют нас обратить внимание на ту или иную историческую эпоху. Голландия XVII в. для нас в первую очередь — страна Рембрандта (хотя не каждый голландец с этим согласится), а для всего мира (за исключением, быть может, французов и русских) наполеоновское вторжение в Россию — лишь фон толстовского романа.

Какая же из трех историй — дискурсивная (обычная или повествовательная), мнемоническая (образная или мифологическая) и культурная — наиболее интересна? Можно ли рассматривать их по отдельности? А если нет, то хватит ли сил коснуться всего многообразия предметов, в них заключенных?

Нам кажется, что наиболее значимой является культурная история, ибо любая эпоха ценна настолько, насколько обогатила мировую культуру. И многие образы-мифы (кроме некоторых, почти биологически-первобытных, архетипических) никогда бы не жили столь долго, не будь они закреплены эстетически в произведениях искусства. В дискурсивной истории мы тоже подсознательно ищем новеллу или роман, басню или эпиграмму — работу художника, плод его творчества. Именно культурная история является объединяющей, транснациональной и общепонятной, потому что любовь к прекрасному, по-видимому, у человечества в генах. Дискурсивная же история у каждого королевства своя, близких соседей трогающая лишь отчасти, а дальним и вовсе неинтересная. Мифы же у самых разных землян, наоборот, довольно похожи.

Кроме того, историю фактическую можно фальсифицировать. Иногда этот процесс возводится в ранг идеологической необходимости и потому проводится весьма искусно, что включает скрупулезное уничтожение не соответствующих ей документов. А вот историю культурную сфальсифицировать нельзя, поэтому она представляет гораздо более верный ориентир и наилучший критерий ценности исторических личностей, итога деятельности тех или иных цивилизаций.

Наша историческая память есть память культурная. Она довольно давно начала отражаться в конкретных документах и монументах — так вернее. Это оказалось нужно человечеству, чтобы не потеряться во времени. Поэтому устные предания уже несколько тысяч лет назад уступили дорогу памятникам запечатленной мысли, которые переписывали и даже перечитывали. В ином случае связующая нить культурного времени рвалась — исчезновение текстов влекло за собой исчезновение читателей, и наоборот. Ведь чтобы быть, надо помнить себя, а чтобы помнить, надо постоянно вспоминать, кто ты такой. Каждое поколение проводит эту работу заново. Культура и письменная история как ее часть есть инструмент вспоминания, борьбы с небытием. Фиксируя что-либо во времени, мы обозначаем свое место в истории, продлеваем существование своего настоящего, позволяем будущему не забыть о прошлом[3].

Любой вспоминательный инструмент — не только техническое приспособление, но и предмет культуры. Его место в культурной иерархии, в свою очередь, определяется тем, что именно он отражает и насколько интересен, т. е. вечен, предмет отражения. Как известно, Монтень начал создавать «Опыты» с того, что записывал краткие отзывы о прочитанных книгах, ибо вследствие мозговой травмы страдал провалами памяти и часто не мог вспомнить, читал ли он тот или иной классический труд. В результате его личный «инструмент вспоминания» стал частью мировой культурной памяти. Почему? Каким образом? Ведь легко представить человека, делавшего точно такие же пометки в своей обширной библиотеке, но не ставшего великим философом.

Разница здесь подобна той, что существует между зеркальным отражением человека и его портретом, выполненным великим художником. Отражение статичное навсегда останется только мифом, отражение творческое, воссоздающее, а точнее — создающее новою реальность, новый образ, есть расширение прежде существовавших границ, в том числе временных. Культура — это всегда воссоздание и создание одновременно.

Потому назовем нашу книгу очерком культурной истории. Однако отталкиваться от культурной истории сложно. В силу смутных законов своего развития она представляет собой очень неустойчивую точку опоры. Поэтому двинемся вдоль ленты времени, т. е. традиционной повествовательной истории, и знакомой каждому истории устной, постоянно, впрочем, помня, что, не будь произведений искусства, зафиксировавших те или иные времена и образы, мы бы о них забыли навсегда.

Будем ли мы пытаться что-то разоблачить и опровергнуть, установить истину? Вряд ли — ибо, во-первых, истина недостижима, а во-вторых, она находится в совсем другой плоскости по отношению к мифу. Да и что остается от цивилизаций, кроме мифа? Кроме культурной памяти, образа, легенды или еще чего-нибудь, способного сохраниться во времени? Что останется от этой книги, если останется, кроме мифа о ней?

Вообще, не следует ставить перед собой недостижимых целей. Один остроумный философ прямо указывал, что не стоит пытаться объять необъятное, поэтому не стоит ждать от нас подробной сводки всех упоминаний о Вавилоне и вавилонских символов, а также их придирчивого обсуждения[4]. Наша задача много скромнее. Мы будем смотреть на несколько тысяч лет человеческой истории как бы в подзорную трубу, т. е. наблюдать только то, что содержится в нашей культурной памяти и с каким угодно увеличением, приводя минимальное количество дат и имен, за исключением самых важных. Ибо «углубляться и говорить обо всем и исследовать каждую частность — свойственно начальному писателю истории. Тому же, кто делает сокращение, должно… преследовать только краткость речи и избегать подобных изысканий»{2}.[5]

Оттого особое внимание будет уделено событиям, или образам, которые известны любому читателю и которые, в силу ряда обстоятельств, могут играть заметную роль в его мировоззрении или миропонимании. Однако нельзя избежать и рассмотрения образов-событий, менее известных, но не менее значимых, поскольку интересовать нас будет не как, а почему! Ответа на сей вопрос мы не найдем, но, может быть, сумеем к нему хотя бы чуть-чуть приблизиться. «Начнем теперь повествование, ибо неразумно увеличивать предисловие к истории, а самую историю сокращать»{3}.

Исторический Вавилон отстоит от нас очень далеко, почти теряясь в толще времен, лишь самую малость заступая в пределы различимой, привычной, густонаселенной греко-римской древности. Глубоко покоится он, всем телом уходит в незнаемое и неведомое, в темные века — туда, где только немногие ученые могут опознать редкие и неравномерно разбросанные вехи. Что же сделал, как запечатлелся в человеческом сознании город, не существующий уже более двух тысяч лет, цивилизация которого не имеет преемников в современном мире, да и не имела их в мирах, давно исчезнувших?

Загадка Вавилона — в несоответствии реальности и легенды. Легенда, образ Вавилона — гораздо сильней наших знаний о нем. Упоминавшийся выше миф о Мировом городе вовсе не означает «лжи о Мировом городе» или «выдумки о Мировом городе». Такой исторический миф есть отражение реальности, ее преобразование. Он соответствует действительности, но не полностью, иногда почти совпадая с ней, а иногда разительно от нее отличаясь.

Легенда о Вавилоне прекрасна и однобока, но не в силу чьих-то злобных намерений, а ввиду обстоятельств. Мы очень немного знаем о Вавилоне, а чуть более 100 лет назад не знали почти ничего. Но миф о нем к тому времени жил уже два с половиной тысячелетия. Оттого столь велико несоответствие представлений о Городе и тех крупиц знаний, которые проступают из-под песка времени. Ведь эти крупицы — плод относительно недавних усилий четырех-пяти поколений ученых. Переоткрытие месопотамской цивилизации, начавшееся в середине XIX в., — это попытка историзации мифа, попытка совмещения легенды и документа, точнее, великой легенды и обрывков нескольких документов. Потому возникающая картина калейдоскопична, неполна и никогда не станет удовлетворительной. Ученые штудии, при всей их важности, почти никогда не в состоянии победить образ, выхолостить легенду, и так ли уж это плохо?[6]