Андрей Ткачев - "Страна чудес" и другие рассказы

– Что за новости? Мало мне было возни с экологами и пожарниками?

Широкими шагами он промерил комнату взад и вперед по диагонали. Руки его были заложены за спину, а губы гневно шевелились, выдавая бушующий в душе огонь.

– Что еще он учудил?

– Я не знаю, шеф. В этический комитет пришли три жалобы от прихожан. Дескать, священник груб и не толерантен к людским слабостям.

– Зови его сюда.

Секретарша поспешно вышла и уже через десять секунд вошла обратно. Вслед за ней в кабинет вошел невысокий и худощавый человек лет пятидесяти от роду, одетый в длинную одежду до пола с длинными рукавами, закрывающими кисти рук. Он, казалось, вобрал голову в плечи, хотя в глазах страха не было. Напротив, в глазах была смелость и любопытство.

– В который раз вы приходите ко мне в качестве ответчика? – Бульдог цедил слова, сдерживая гнев и придавая себе лишней значительности.

– Третий.

– Разве ваше Писание не велит быть покорным властям? Разве весь ваш Новый Завет, который вы день за днем проповедуете, не говорит о смирении?

– Да, Ваша честь. Но мы ни в чем не погрешили против властей и ни в чем не проявили гордыню.

– За что вас вызывали в прошлый раз?

– Экологический комитет счел опасным то, что мы разжигаем на службах кадило. Они установили в нашем храме аппаратуру, которая реагирует на дым. Все вроде для нашей пользы и безопасности, но служба лишилась кадильного благовония.

– На кой черт ваше благовоние?

– Осмелюсь сказать, ваша честь, что черт как раз нашего благовония боится.

Бульдог дернулся, будто его укусили в шею.

– Ладно. А в позапрошлый раз?

– Пожарники заставили нас тушить на службе свечи.

– И вы потушили?

– Мы потушили их, а затем снова зажгли. Мы нарушили предписание, но поймите: храм без живого огня – уже не храм. Кроме того, и в синагоге, и у кришнаитов разрешается зажигать огонь, и только у православных это запрещено.

– Я тоже христианин, но у меня в доме собраний лампады электрические. – Бульдог ненавидел религию и только ради мамы, которую очень любил, ходил по воскресеньям на баптистские собрания.

– Нашей вере больше двух тысяч лет, и в ней всегда было место светильникам. – Видно было, что священник готов говорить больше в защиту веры, но сомневается, поймут ли его.

Мощный, размеренный и устрашающий звук работающих лопастей проник в кабинет сквозь закрытые окна. На крышу соседнего небоскреба садился вертолет. Закатное солнце пульсировало в мельнице его большого винта и порциями бросало малиновый свет в окна «бульдожьего» кабинета.

– Что теперь?

– Я не знаю.

– Что теперь?! – Судья повысил голос и повернулся к секретарше.

– Одно заявление, – лепечущим голосом произнесла девушка, – касается того, что священник неуважительно отозвался о любителях домашних животных, а второе – того, что он ругал на службе гомосексуалистов и лесбиянок. – Последнее слово она произнесла совсем тихо и, произнеся, густо покраснела.

– Это правда?

– Ваша честь. Я всегда говорил, что человека нужно любить больше, чем кошек и канареек. Можно шить собакам тапочки и спать с ними в обнимку, но при этом ни разу не пойти к больному родственнику в больницу. Это неправильно.

– А эти, как их там? Ну, эти?

– Гомосексуализм – страшный грех. Он как магнит тянет на себя наказание от Бога. Если угодно, я говорю об этом в целях национальной безопасности.

– Ха-ха-ха! Греческий приблуда окопался в нашей стране и переживает о ее безопасности! – Судья подошел к священнику вплотную и сверху вниз презрительно посмотрел на него. – Я вижу вас насквозь и ненавижу вас. Я ненавижу ваш церковный запах, вашу нелепую одежду, вашу бороду, ваши проповеди, хоть я их и не слышал. Я ненавижу законы нашей страны, запрещающие мне отвертеть вам, как цыпленку, вашу упертую башку!

Священник не изменился в лице, только опустил голову и закрыл глаза. Судья два раза сжал и разжал тугие кулаки и отошел к окну. Ему хотелось одним ударом справа (а он это умел) сломать этого тщедушного эмигранта. Но он был судьей, а не тюремным надсмотрщиком, поэтому кровь пульсировала у него в висках и не находила выхода.

Солнце спряталось за крышу соседнего небоскреба. На улице стало чуть свежее. Судья открыл окно и, не оборачиваясь, сказал:

– Вы заплатите очередной штраф. Но это – в последний раз. Еще одна жалоба, и я закрою ваш эмигрантский клоповник, а вас на год посажу в тюрьму за злостное противление закону. Идите.

Священник вышел и неслышно закрыл за собою дверь.

– Сволочь, – сквозь зубы процедил Бульдог. Секретарша испуганно покосилась на его мясистый затылок.

Судья открыл шире окно и посмотрел вниз. Люди с высоты тридцатого этажа казались маленькими, как муравьи. Зажглись фонари. Сновали туда-сюда машины.

– Гляди, гляди! – Судья что-то увидел внизу и подозвал к себе секретаршу.

Та выглянула из окна. Внизу по тротуару ползла ленточка людей в одежде одинакового цвета. Они что-то пели и бренчали не то колокольчиками, не то тарелками. «Кришна, Кришна… Харе, харе…» –слабо доносилось снизу.

– Все-таки у нас свободная страна, – сказал Бульдог, широко улыбнувшись. Он закрыл окно и игриво ущипнул секретаршу. Та вздрогнула и глупо улыбнулась в ответ.

Рабочий день окончился.

Есть у Чехова рассказ под названием «Пари». Суть происходящего в рассказе заключается в том, что на одной вечеринке между людьми возник спор об уместности смертной казни. Одни говорили, что она необходима, другие – что она непозволительна и должна быть заменяема пожизненным заключением. Раздался также и голос некоего студента, который сказал, что с нравственной точки зрения убийство и пожизненное заключение одинаково ужасны, но что он бы, в случае выбора, согласился на пожизненное.

– Вы и пяти лет не выдержите, не то что пожизненное заключение, – сказал студенту один из присутствовавших на вечере богачей.

На эти слова студент ответил предложением пари и вызвался за 1 миллион высидеть в добровольном заключении пятнадцать лет. На том и порешили. Заключение нужно было терпеть во флигеле упомянутого богача, сношение с миром осуществлять только через письма, все необходимое (книги, еду, ноты и прочее) богач обязывался предоставить по первому требованию. Общаться с людьми – запрещено, и если студент выйдет из затвора хоть на полчаса раньше, он проиграл.

Кто хочет узнать, чем дело закончилось, пусть читает оригинал. Мне же представляется важным то, чем занимался студент в своей импровизированной тюрьме, а точнее – что читал. Человеку крайне важно научиться работать с текстами и информацией, чтобы не захламлять сознание, чтобы избегать ловушек, чтобы не повторять чужих ошибок. В информационном же обществе (а именно в нем мы и живем) сей навык просто-напросто приравнивается к необходимой технике безопасности.

Итак, Антон Павлович следующим образом описывает поведение добровольного узника:

«В первый год юристу посылались книги преимущественно легкого содержания: романы с сложной любовной интригой, уголовные и фантастические рассказы, комедии и т.п.».

Именно так и читает большинство людей, одаренных умением читать. Для них искусство и культура – лишь способ уйти на время в параллельный, ни к чему не обязывающий мир, попытка отдохнуть и расслабиться. Развлечения ищет «почтеннейшая публика» в таком подходе к искусству, развлечения и легкой альтернативы тяжелой и обременительной действительности. В мире братьев Люмьер этому чтиву соответствует tutti-frutti, то есть вся бурда: мелодрамы, боевики, мыльные сериалы, фэнтези. Но обыватель в тюрьме не сидит и на этом этапе может провести всю жизнь без остатка. Зато студент сидит, и его душа вынужденно развивается, посему меняется и читательское меню.

«Во второй год музыка уже смолкла во флигеле и юрист требовал в своих записках только классиков.

В пятый год снова послышалась музыка и узник попросил вина. Те, которые наблюдали за ним в окошко, говорили, что весь этот год он только ел, пил и лежал на постели, часто зевал, сердито разговаривал сам с собою. Книг он не читал. Иногда по ночам он садился писать, писал долго и под утро разрывал на клочки все написанное. Слышали не раз, как он плакал».

Классика пришла на второй год. Когда она придет к человеку, находящемуся в обычных, а не экстремальных условиях, – вопрос. Но она должна прийти. Нужно перечитать произведения школьной программы, чтобы развеять иллюзии знакомства с ними, и впервые прийти в восторг и уронить слезу над Гоголем, Пушкиным… Потом захочется самому что-то написать (студенту захотелось). Но это скоро пройдет (студент на утро разрывал все написанное).

Но на этом развитие тоже не заканчивается.

«Во второй половине шестого года узник усердно занялся изучением языков, философией и историей. Он жадно принялся за эти науки, так что банкир едва ,успевал выписывать для него книги. В продолжение четырех лет по его требованию было выписано около шестисот томов. В период этого увлечения банкир, между прочим, получил от своего узника такое письмо: “Дорогой мой тюремщик! Пишу вам эти строки на шести языках. Покажите их сведущим людям. Пусть прочтут. Если они не найдут ни одной ошибки, то, умоляю вас, прикажите выстрелить в саду из ружья. Выстрел этот скажет мне, что мои усилия не пропали даром. Гении всех веков и стран говорят на различных языках, но горит во всех их одно и то же пламя. О, если бы вы знали, какое неземное счастье испытывает теперь моя душа оттого, что я умею понимать их!" Желание узника было исполнено. Банкир приказал выстрелить в саду два раза».