Георгий Гурджиев - Жизнь реальна только тогда, когда Я есть (фрагмент)

Эти три вида ассоциаций в одном человеке объясняют то особое ощущение, замечаемое временами каждым, как будто внутри него живут несколько существ. Тем, кто хочет познакомиться более полно с этими вопросами, я советую изучить, то есть не просто прочесть, но углубиться в нее, главу первой серии моих писаний под названием "Святая планета "Чистилище".

По прочтении только что написанного во мне невольно возникает вопрос: что именно читателю покажется более фантастическим - то, что написал я сам, или приведенная мной гипотеза наших далеких предков.

Мне кажется, что каждый читатель при первом сравнении их найдет, что и то и другое одинаково плохо. Немного позже он обвинит только одного меня, в том, что я, живя в наше цивилизованное время, пишу такую бессмыслицу.

Он, конечно, простит предков, потому что будет способен поставить себя на их место, и с присущим ему здравомыслием рассудит примерно так:"Как их можно винить в том, что в их время нашей цивилизации еще не существовало? И раз уж они стали учеными, должны же были они чем-нибудь заниматься. А в сущности ведь в то время не было ни одной электрической машины, даже самой простейшей".

Не в силах удержаться, и снова обнаружив одну из моих слабостей, состоящую в, как говорится, "отпускании шуток" в самые серьезные моменты моих писаний, я хочу воспользоваться этим случайным отклонением от основной темы, чтобы описать совершенно особое совпадение, которое произошло несколько дней назад, в связи с написанием этой моей последней книги.

В связи с написанием этой книги было, в общей сложности, очень много совпадений, на первый взгляд очень странных, но которые при более внимательном изучении оказались закономерными.

Конечно, я не буду писать обо всех этих совпадениях, это было бы невозможно - мне бы, наверное, пришлось написать десять других книг.

Тем не менее, для лучшей характеристики этих странных совпадений и последствий, возникших из них, мешающих изложению этой книги, я опишу, помимо только что упомянутого одного, случившегося позавчера, еще одно -самое первое, которое произошло 6 ноября 1934 года, в первый день возобновления моего писания.

Как я уже говорил в прологе, я решил, после годового перерыва в моем писании, снова начать писать 6 ноября , то есть в тот самый день, в который, семь лет назад, я решил раз и навсегда непременно выполнить все задачи, необходимые моему бытию.

В этот день, будучи в то время в Нью-Йорке, я пошел рано утром в кафе Чайльдс, расположенное около Колумбус Серкл, в которое я ходил каждое утро, чтобы там писать.

Мои американские знакомые, кстати, между собой называют это кафе Чайльдс Cafe de la Paix, потому что это кафе здесь в Америке служило мне в течение всего периода моей писательской деятельности тем же, что и парижское Cafe de la Paix.

В то утро я чувствовал себя как "ретивая лошадь", выпущенная на волю после многомесячного заточения в конюшне.

Мысли "толпились" во мне, главным образом мысли, относившиеся к работе.

Работа шла так хорошо, что к девяти часам мне удалось написать около пятнадцати страниц без единого исправления.

Вероятно, мне удалось это потому, что, хотя я поставил себе задачу не допускать в себе какого-либо активного мышления, я должен, тем не менее, признаться, что в течение последнего месяца я не делал больших усилий, и вследствие этого размышлял, невольно и наполовину автоматически, как начать эту книгу, которая будет не только последней, но также "собирательно завершающей" все мои писания.

Около половины одиннадцатого в кафе вошли несколько моих старых знакомых, трое из которых считались там писателями - и сев за мой столик, стали пить свой утренний кофе.

Один из них многие годы работал для меня над переводами моих писаний на английский язык.

Я решил воспользоваться его приходом, чтобы узнать, как будет "звучать" начало этой моей последней книги.

Я дал ему перевести только что написанные страницы и продолжал писать.

Мы оба работали, пока другие пили кофе и разговаривали.

В одиннадцать часов, чтобы немного отдохнуть, я попросил переводчика прочесть вслух то, что он уже перевел.

Когда он дошел в переводе до выражения, употребленного мной, "намеренное страдание", я прервал его чтение, потому что он перевел слово "намеренное" как "добровольное".

Когда я попытался объяснить огромную разницу между добровольным и намеренным страданием человека, возникла, как обычно в таких случаях, общая филологическая дискуссия.

В разгар спора одного из нас позвали к телефону. Он быстро вернулся и взволнованно объявил, что кто-то хочет поговорить со мной лично.

Из телефонного разговора я узнал, что только что пришла телеграмма из Лондона о том, что мистер Оридж умер в это самое утро.

Эта новость была такой неожиданной, что я сначала даже непонял, в чем дело.

Когда же я осознал ее, она сильно меня поразила.

Она особенно поразила меня потому, что в тот самый момент я вспомнил некоторые события, связанные с этим днем и этим человеком.

Сразу же в моем сознании стали возникать различные выводы, которые я сделал в моей прошлой жизни, но которые не были еще сформированы в убеждение, относительно факта "заметных совпадений", имеющих место в наших жизнях.

В данном случае, странность этого совпадения заметно проявилась в том, что в эту самую ночь, ровно семь лет назад, когда во мне оформилась первая из тех идей, на которых будет основано содержание начатой сегодня книги, я продиктовал письмо именно этому человеку и упомянул в нем многие из этих мыслей.

Я продиктовал ответ на частное письмо этого человека о возможности излечить его хроническую болезнь, от которой, как кажется, он и умер.

Это была полночь 6 ноября 1927 года. Я лежал без сна в водовороте гнетущих мыслей и, стараясь подумать о чем-нибудь, чтобы отвлечь себя немного от моих тягостных мыслей, я вспомнил по ассоциации, среди других вещей, об этом письме, полученном несколько дней назад.

Думая о его письме и считая его отношение доброжелательным, недавно доказанным мне, я, совершенно без жалости, разбудил моего секретаря, который спал в той же квартире, и продиктовал ответ.

В то время мистер Оридж считался, и на самом деле был, наиболее важным лидером в распространении моих идей во всей северной части Северной Америки.

Так как в те дни я был переполнен мыслями о моей собственной болезни и почти совершенно убежден в возможности поправления моего здоровья с помощью намеренного страдания, я, конечно, посоветовал ему делать то же самое -- но в форме, соответствующей его индивидуальности и условиям его обычной жизни.

Я не буду рассказывать здесь о его последующих письмах и наших личных беседах в связи с его болезнью и о моем совете; я только замечу, что сущность причины неудачи моего совета может быть объяснена любому читателю словами, появляющимися в одной из глав этой третьей серии и исходящими из его собственных уст.

Среди многих невыгодных последствий этого события, а именно смерти мистера Ориджа, невыгодных для меня и для моих писаний, было то, что с того дня, 6 ноября, в течение двух месяцев, несмотря на мое постоянное желание и постоянные усилия, я не был способен прибавить ни одного слова к тому, что я написал до половины двенадцатого в то утро.

И я не мог этого сделать вследствие пробуждения одного из тех факторов, который возникает непременно в психике современных людей, особенно американцев, совокупность которого является причиной того, что в них даже зарождение различных импульсов становится механическим.

В противоположность установившемуся обычаю моих прежних визитов в это мое пребывание я избегал всех встреч с моими тамошними знакомыми, кроме нескольких человек, необходимых для выполнения моей цели.

Но теперь, каждый из огромного числа людей, знавших меня там, и кто узнал из газет или из телефонных разговоров - обычная привычка здесь - о смерти моего близкого друга, мистера Ориджа, вследствие упомянутого действия этого автоматически возникающего фактора, считали своим долгом разыскать меня, чтобы выразить свое так называемое "соболезнование".

И приходили, и звонили по телефону не только люди, которые были членами той группы, которую вел мистер Оридж, но также люди, о чьем существовании я не имел ни малейшего представления.

Среди этих последних было много знакомых, кого, как выяснилось, я встречал только однажды и только случайно в свой первый визит сюда, одиннадцать лет назад.

Даже по утрам, когда я приходил в кафе работать, какой-нибудь мистер или миссис или еще кто-нибудь уже сидели там и ждали меня.

И уходили Он или Она не раньше, чем другой или другая подходили к моему столу, и непременно с очевидно фальшивым,

печальным лицом.

Каждый из этих визитеров сразу "разражался" своим "How do you do, Mr. Gurdjieff?" и продолжал одной и той же неизбежной стереотипной фразой: