Георгий Флоровский - Филарет, Митрополит Московский

С особым ударением Филарет всегда подчеркивал совершенную необходимость богословствования как обязательной и неотъемлемой стороны целостной духовной жизни. «Христианство не есть юродство или невежество, но премудрость Божия,» об этом он постоянно упоминал; и потому верующий не должен оставаться при одних только начатках Христова учения, но должен все глубже уходить в созерцание, размышление о Боге. Филарет постоянно призывал к тому, «чтобы никакую, даже в тайне сокровенную премудрость не почитали (мы) для нас чуждою и до нас не принадлежащею, но со смирением устрояли ум свой по Божественному созерцанию»… Только в постижении и разумении истины складывается и образуется «совершенный божий человек.» «Богословие рассуждает» — это любимое выражение Филарета; и заповедь рассуждения, заповедь богомыслия дана не немногим, но всем. И потому не может и не должно быть богословие только школьным предметом или дисциплиной, — но живым деланием. Ко всей пастве своей обращал Филарет свое учительское богословское слово, призывая каждого и всех к живому усвоению догматов веры и жизни. «Есть в природе человеческой странная двоякость и противоречие направлений, — говорил он однажды, — с одной стороны, чувство нужды в Божественном и желании общения с Богом, с другой — какая-то тайная неохота заниматься Божественным и наклонность убегать от собеседования с Богом… Первое из сих направлений принадлежит природе первозданной, а последнее — природе, поврежденной грехом»… Недостаточно иметь и хранить веру, — «может быть сомнение в том, точно ли ты ее имеешь и как имеешь,» — замечает Филарет. «Поcколько ты имеешь ее в Слове Божием и в Символе веры: постольку она принадлежит Богу, Его Пророкам, Апостолам, Отцам Церкви, а еще не тебе. Когда имеешь ее в твоих мыслях и памяти, тогда начинаешь усвоять ее себе; но я еще боюсь за мою собственность, потому что твоя живая вера в мыслях, может быть, есть только еще задаток, по которому надлежит получить сокровище, т. е. живую силу веры.»

Вера во всей полноте своего догматического содержания должна стать живым началом и средоточием жизни. И потому в своем Катехизисе, в качестве начального, огласительного поучения Митрополит Филарет обращал к каждому именно краткую стяженную систему богословия, — и совсем не для пустого запоминания, а для усвоения взыскующей мыслью и всецелой душою. Он не боялся пробудить мысль, хотя хорошо знал соблазны мысли. Не об естественной мысли говорил он, но о мысли верующей и христианской, закаленной смирением, освященной молитвою, укрепленной в Слове Божием и опыте церковном. Но при этом мысль не должна засыпать, но обновляться, окрыляться, и в познавании петь Бога. Притязание самовольной мысли Митрополит Филарет постоянно обличал, обличал непризванные притязания на учительство, говорил об ответственности за взгляды и убеждения, требовал их испытания благодатными мерилами. И при всем том призывал к размышлению и познаванию, ибо только в творческом делании, а не в пугливой уклончивости побеждаются и исцеляются соблазны. В этом — внутренний смысл того рвения, с которым Митрополит Филарет боролся за русский язык богословского преподавания. Он стремился сделать богословие общедоступным. Он совсем не разделял охранительной тревоги, стремившейся мертвым оплотом полупонятного, технического языка обезвредить беспокойство ищущих умов. В таком злоупотреблении охранительными и запретительными мерами он видел грех малодушия и маловерия, бездействия учительной власти. За русский язык в духовной школе приходилось именно бороться, и бороться не только с представителями государственной власти, в николаевское время опасавшимися всякого «размышления» как мятежа, но и с представителями старой богословской учености, утешавшимися схоластической премудростью, — к числу их, к сожалению, принадлежали и такие крупные деятели церковной науки, как Киевский митрополит Евгений (Болховитинов), тоже старавшийся дать «обратный ход» богословской науке — к временам схоластическим. Несмотря на неоднократные и прямые запрещения и государственной, и синодальной власти, и сам Филарет, и его ученики настойчиво переходили на русский язык; и под силою этой настойчивости латынь была оставлена прежде, чем отменена. Переход на русский язык означал освобождение от рабства и тем подражательным русским системам, которые сложились все на той же мертвой латыни в XVII и XVIII веках. Это был разрыв с преданиями киевского богословия [14], и он открывал путь к оживлению лучших и высших преданий, преданий отеческих времен. Так полагалось начало новому и творческому русскому богословию.

Богословие, по мысли митрополита Филарета, по существу и по методу своему должно быть «богословием толковательным,» связным целостным раскрытием учения Божественного Откровения. В основание догматического исповедания должно быть полагаемо именно Священное Писание как «слово самого Бога.» Митрополит Филарет был убежденным и последовательным библеистом в богословии. К Слову Божью у него было особое благоговение, — «в каждой черте Слова Божия скрывается свет, в каждом звуке — премудрость»… Слово Божие есть живой и вечнодействующий дар Божий, некое таинство Божие. Делая среди «источников вероучения» преимущественное ударение на Писании, Митрополит Филарет не заслонял им Священного Предания, но только подчеркивал преимущественную силу богодухновенности, которая в полном собственном смысле слова усваивается только «Писанием.» Священное Предание не вводит новых истин, но «с точностью излагает» откровенные истины Писания, есть некий бесспорный комментарий к Писанию, свидетельствуемый непрерывным учительством облагодатствованного священноначалия. Истинное и святое предание, хранимое в Церкви, не есть «просто видимое и словесное предание учения, правил, чиноположении, обрядов, но с сим вместе и невидимое, действительное преподание благодати и освящения.»

Св. Писание никогда не существовало отвлеченно, оно возникло и сложилось в предначинательной Ветхозаветной Церкви как запись Божия откровения, и в ней хранилось, — в Церкви богоизбранного народа еврейского, которому, по апостольскому речению, «вверены быша словеса Божия.» Обновляемой Церкви Новозаветной во Христе дано было новое откровение, проповеданное апостолами, в ней было предано письменно, и в ней хранится. По существу своему Писание есть достояние Церкви. И поэтому Писание и Предание не могут быть разъединяемы и противопоставляемы. С одной стороны, само Писание есть закрепление первоначального Предания, неписанного Слова Божия, и свидетельствуется в своем составе и достоинстве живым ведением и признанием Церкви Новозаветной и ранее Ветхозаветной. С другой, вся сила и утверждение Предания — в непреложно хранимом Слове Божием… То, правда, что Митрополит Филарет всегда ограничивал принцип предания, подчинял Предание Писанию. Но это ограничение относилось не к Священному Преданию, но к преданиям историческим и школьным, которым он, действительно, опасался придавать вяжущую и законоположительную силу. Но противополагал им Филарет не отрешенную Библию, но полноту церковной жизни, исполненной благодати и дарований Духа. Из этой полноты и должна исходить богословская мысль. С этим у Филарета связывается исторический метод богословия. Богословская система, «составительное богословие» (theologia constitutiva) должна начинаться «историческим богословствованием,» которое «рассматривает Слово о Боге, как оно предложено было в пророчествах, в прообразованиях, в церковных символах или исповеданиях веры и в писаниях св. отцов.» И этот живой материал «учительное» богословие приводит в систему. Как верно отметил в свое время Бухарев [15], в представлении Филарета догматика должна стать «философией самой истины,» истины богооткровенной. И потому ни библейские или новозаветные тексты, ни исторические справки не могут иметь смысл формальных доказательств, и богословское исследование не есть «разбирательство по вероучительному своду законов Св. Писания и Св. Предания.» Богословие есть творческое исповедание живого опыта истины, явленного в Церкви, в Писании и Предании. В этом отношении Митрополит Филарет снова порывал с преданиями старой школы.

В ранние годы Митрополит Филарет обдумал и установил план богословского учения (1864 г.). В основу он полагал Писание, и на библейском основании придерживался того порядка, который дан и сохранен в древних символах, строил систему «созерцательного богословия.» Филарет не любил «холодной философии,» и в богословии руководился не отвлеченным умозрением, но созерцанием действительного порядка откровенного домостроительства Божественного. Его богословская система, при всей недосказанности и отрывочности, имеет характер и строй сотериологический и церковный. Это «богословие относительности» (theologia relativa), как выражался сам Филарет, т. е. богословие, исходящее из факта живого Откровения и отношения Бога к миру и человеку. Только чрез это «относительное богословие» становится возможным «богословие отрешенное,» т. е. учение о Боге в Самом Себе. Завет Бога с человеком во всей его сложной истории, от творения до искупления и чаемого прославления, — вот основная и начальная тема богословского созерцания Филарета. И с особенным вниманием он останавливался всегда именно на догмате Искупления как откровении святейшей Любви Божественной и на описании открывшейся во Христе благодатной жизни в Духе. По внутреннему своему строю богословие Филарета приближается к святоотеческому типу. И по отеческому примеру Филарет не избегал пособия внешней учености, если она усваивалась в духе благочестия и веры.