Бремя страстей - Ткачев Андрей

Целая страна, далеко ходить не надо, на уровне деклараций изображает себя который год девочкой в лентах и бантиках, с цветными шариками в руке. А на уровне подсознания при первом же приближении там моментально испаряется девочка и появляется вурдалак.

Такая сказкотерапия, которая выявила в ребенке скрытую травму, возможна и в отношении взрослых. Надо что-то почитать, о чем-то подумать, попробовать что-то написать. Вообще если глаголы «читать» и «писать» присутствуют в жизни, то есть надежда на уменьшение зоны действия глаголов «стрелять», «стреляться» и «вешать», «вешаться». И недаром некто сказал, что, если XXI век не будет веком гуманитарным, его не будет вообще. Итак, сказкотерапия для взрослых.

Вот один факт из жизни, имевший место на неких литературных курсах. Молодой человек получает задание написать сказку или историю с выдуманными персонажами. Задачи сделать из него Андерсена не стояло. Сказки вообще тяжелее писать, чем романы. Стоит задача привести в действие скрытые механизмы его внутреннего мира, так, чтобы он сам это увидел. Молодой человек открыто заявляет, что он пацифист, борец за чистую экологию, а главные его мечты — преодолеть во всем мире детский голод и найти лекарство от рака. Что же он придумал? А придумал он историю про двух мальчиков, которые с родителями поехали в лес на пикник и в шутку убежали от них вглубь леса. А потом заблудились и пробродили в лесу до темноты. Потом мальчики вышли на широкую опушку, над которой сияла круглая луна, и стали громко кричать: «Ау!» В ответ на их крик со всех сторон на опушку вышли волки. Вышли на двух ногах, как люди, а не как животные. И одного мальчика съели сразу, а второму отгрызли руку, но он убежал. Когда он выскочил из леса, увидел огни ближней деревни. А волки его уже догоняли. Мальчик подбежал к ближайшему дому, стал стучать в него и кричать: «Впустите меня! Спасите!» Дверь открылась, а на пороге стоял волк на двух ногах, потому что они жили в этой деревне...

В этом месте хорошо было бы проснуться, вытереть пот и отдышаться. Но это был не сон, а сказочная история, придуманная пацифистом, который мечтает одолеть онкологические заболевания и детский голод. Вот так. Ни больше, ни меньше. Среди тех, кто заявляет о себе, что любит всех людей, велик процент глубоко травмированных чем-то людей, что становится очевидным после написания ими художественного текста объемом с альбомный лист.

Важно не то, что человек сказал вслух, а то, что ему снится. И не то важно, что плавает на поверхности сознания посреди обрывков газетных передовиц. Важно то, о чем думает сокровенное человеческое «я», скрытое от самого человека. Поэтому в Писании столько сказано о внутреннем человеке, о тайне сердца, о сокровенных движениях души, о смирении, наконец, потому что знающий о себе чуть больше человек гордиться уже не хочет. Отход от христианства превращает современного человека в носителя черного нутра и засахаренной фразеологии. Печаль эту нужно знать в лицо. И пусть исцеление от нее чрезвычайно тяжело (полное исцеление достижимо только при подлинной святости), все же нужно стараться быть честнее, сдержаннее и осторожнее, зная о расстоянии между тем, что вертится на языке, и тем, что копошится на дне сердца.

Писатели прошлого восторгались поездами и одновременно ужасались, видя их. Летит, коптит, режет тьму впереди фонарными огнями. А куда летит? Ты не знаешь. А все, кто сидят внутри, знают. Все они (спящие, спорящие на самые разные темы, жующие) совершают осмысленное путешествие из пункта А в пункт Б. Именно это и завораживает: осмысленное путешествие многих из одной точки в другую, совершаемое снаружи стремительно и шумно, но комфортно внутри.

При этом человек, стоящий на полустанке с флажком в руке или фонарем, воспринимается как фигура скорбная. Чуть ли не трагическая. Мелькнул в окне и исчез для тебя навеки. А ведь у него тоже жизнь в груди — неповторимая и таинственная.

У Чехова много таких персонажей: обходчиков, дорожных инженеров, провожающих ежедневно взглядом окутанные паром железные чудовища и думающих: «Они вот едут, а я здесь стою. Небось, они знают, где счастье, и едут к нему. А я здесь стою». И что-то еще в этом духе. Но на самом деле человек, стоящий на полустанке, и человек, мчащийся в вагоне, — читатели одной и той же книги. Они связаны между собой, как караульный, шагающий по коридору тюрьмы, и заключенный, сидящий в тюремной камере. Оба заворожены быстрым движением. Первый — железного чудища перед глазами. Второй — деревьев за окном или вот этого станционного смотрителя с флажком в руке. Дорога завораживает.

В дороге есть нечто, похожее на всю вообще жизнь. Пребывание в дороге — это пребывание в промежуточном состоянии. Один из семи древних мудрецов

говорил, что пребывающий на палубе корабля временно не числится ни среди мертвых, ни среди живых. Это из-за опасностей морского плавания. Но и обычная, весьма комфортабельная, дорога сегодня все равно помещает человека в промежуточное состояние. Человек вырван из пункта А, еще не доставлен пока в пункт Б. Соответственно человек предан размышлениям и переживаниям, отдаленно напоминающим переживания души, покинувшей тело.

Локализация промежуточных мест характеризуется смесью многолюдства и одиночества. Вокзалы, аэропорты, станции, остановки метро и автобусов. Здесь каждый сам по себе и всех одновременно много. Это как Страшный Суд: все собраны вместе, но каждый путешествует по своему маршруту, то есть отвечает за свое. То, что ты кому-то нужен, чувствуешь только в узком кругу (в семье, на приходе). То, что ты никому не нужен, чувствуешь особенно остро в транспортном муравейнике (острее — только в эмиграции). С этой точки зрения любое путешествие дает нам серьезный заряд метафизических ощущений. Оно словно ставит нас на грань религиозного откровения.

Кто только не писал о поездах! Блок писал: «Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели. Молчали желтые и синие. В зеленых плакали и пели». М. Львовский писал: «Вагончик тронется, перрон останется. ..» Герои Толстого и Достоевского исповедовались случайным попутчикам именно в вагонах поездов, потому что они словно придуманы для исповеди. Потом Платонов писал, что паровоз нежнее человека, и его жалеть надо. «С любимыми не расставайтесь», — писал Кочетков. Его герой тоже «полуплакал-полуспал» опять- таки в прокуренном вагоне, «когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал». Еще было: «На дальней станции сойду — трава по пояс» и «Дорога, дорога, ты знаешь так много». В общем, понятно, что много всего было. Всего, собственно, и не перечислишь, как ни старайся. Но если песенная и книжная поэзия не может равнодушно пройти мимо такого чудища, как стоящий под парами пассажирский состав, то это о чем-то говорит. Железный материализм («Наш паровоз, вперед лети!»), оказывается, пропитан насквозь мистикой.

Да разве вся жизнь человеческая не есть путешествие из пункта А в пункт Б? И когда ты, путник, долго сидишь на одном месте, то чувствуешь некую иллюзию оседлости. Иллюзию потому, что путешествие в сторону вечности не прекращается ни на секунду даже для домоседа. Дорога возвращает душе чувство устремленности, чувство временной бездомности, чувство опасности, ибо всякое путешествие, хочешь не хочешь—экстрим. Из этих чувств рождается молитва Богу, и глубоко безбожно общество, не понимающее острую необходимость часовен и храмов на вокзалах и в портах — речных, морских, воздушных. Люди расстаются и плачут, обнимаясь; они готовятся преодолеть враждебное пространство, окунаются в неизвестное будущее, рискуют, надеются вернуться и встретиться. Следовательно, храм в таких местах нужен точно так же, как он нужен в больницах или в военных частях.

К железнодорожному вокзалу обычно примыкает базар. То же касается и морского (речного) порта — к нему примыкает зона торговли и бурного отдыха. В этом смысле зона путешествий часто примыкает к зоне жизненной изнанки, то есть грязи. Все, что прячется от дневного взгляда на оживленной улице, здесь свободно выпячивается. Лучше всех об этом знает вокзальная милиция и все, кто здесь работает. С аэропортами несколько чище из-за повышенного контроля безопасности и территориального удаления от городов. Если бы город шумел прямо у забора аэропорта, тамошняя милиция возилась бы с теми же проблемами, что и милиция вокзальная.