Вениамин Федченков - Всемирный светильник. Преподобный Серафим Саровский

За неделю до смерти, в день Рождества Христова, о.Серафим, по обычаю, направился в больничный храм на литургию, чтобы причаститься Святых Тайн. Здесь к нему пришел некий г.Богданов, прибывший издалека с целым рядом вопросов. Вот что потом он записал о свидании своем с ним: “Я пришел в больничную церковь к ранней обедне еще до начала службы и увидел, что о.Серафим сидел на правом клиросе, на полу. Я подошел к нему тотчас под благословение”. Он благословил приезжего гостя, но когда тот стал тут же просить “побеседовать с ним”, старец поспешно встал, сказавши только два слова: “После, после”. И скрылся в алтарь. Чтобы понять такое строгое отношение о.Серафима к гостю, нужно знать, что для него литургия была самым важным и высочайшим моментом; тут более всего уместны слова Господа Иисуса Христа: “Возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим”. И даже самые благонамеренные разговоры способны отвлекать причастников от “единого на потребу”, от общения с “Сладчайшим Иисусом”. Между прочим, поэтому именно Церковь перед причащением установила не чтение или произношение поучений, а пение “запричастна” – человек должен в это время всецело сосредоточиться на грядущем моменте причащения. И о.Серафим больше, чем другие, знал это; потому и отклонил благочестивую, но несвоевременную беседу с гостем. А после он принял его и ответил на все заготовленные им вопросы (многие из них изложены были в предыдущих главах). “Все время нашей беседы, – пишет Богданов, – о.Серафим был чрезвычайно весел. Он стоял опершись на дубовый гроб, приготовленный им для себя, и держал в руках зажженную восковую свечу. Начиная отвечать, часто приветствовал меня словами: “Ваше боголюбие!”... Прощаясь со мной, он благодарил меня за посещение его убожества, как сам он выразился. Благословляя же (при прощании), хотел даже поцеловать мою руку; кланялся все до земли. А маленькой паломнице Вере батюшка предсказал горькую долю: “У нее будет путь трудный: выйдет за такого мужа, что и Бога знать не будет!”... Дивные Божии прозорливцы!..

В тот же день Рождества Христова, после литургии, о.Серафим направился к игумену монастыря, о.Нифонту и стал с ним прямо говорить о своей кончине. При этом просил его положить в приготовленный им свой гроб. Говорил и о братии; просил за некоторых из иноков, особенно за младших. И “простился” с ним в последний раз.

Возвратившись в келью свою, он одному монаху, Иакову, вручил маленький финифтяный образок явления Божией Матери преподобному Сергию. При этом сказал: “Сей образ наденьте на меня, когда я умру, и с ним положите меня в могилу, – сей образ прислан мне честным о.архимандритом Антонием, наместником св.Лавры, от мощей преп.Сергия”. – Между прочим, в акте от 11 января 1903 года, при подробном описании осмотра вскрытого гроба о.Серафима, не упомянуто о сем образке, почему – неизвестно. Не случайно пожелал он иметь сей именно образок: думается, не потому лишь, что о.Серафим любил и чтил своего духовного сына, арх.Антония; но еще более потому, что это был дар от мощей преподобного Сергия, великого предшественника о.Серафима. Три главных светильника знает Русская Церковь, между коими, как святая радуга, перекинута славная история ее: Киев, Радонеж и Саров – св.Антония с Феодосией, Сергия и Серафима. И преподобный Сергий как бы послал свое благословение преемнику своему по православному благочестию. Разные места, разные времена, но один Святой Дух, одно Святое Православие. А кроме сего, сим образком о.Серафим напоминал о сродстве с преп.Сергием и по сходству их жития, а в особенности явления им Божией Матери: это было живым указанием на великую любовь преподобного Серафима к Царице Небесной и милость Ее к Саровскому “любимцу” Ее.

Но вот наступил и последний день. Преподобный сподобился воистину “христианския кончины, безболезненны, непостыдны, мирны”, – как молится Церковь, – он не болел ничем, был в полном и ясном сознании и скончался поразительно безмятежно: “уснул” для пробуждения в другой жизни...

Утром 1 января 1833 года, в воскресенье, он в последний раз пришел в ту больничную церковь свв. Зосимы и Савватия. Но вел себя на сей раз не совсем обычно: поставил ко всем иконам свечи и приложился к ним, чего прежде не делал. Так он “прощался” теперь, а лучше сказать – готовился к встрече со святыми. После литургии он простился с бывшими здесь братьями, благословил их, поцеловал и сказал приведенные выше слова: “Нынешний день нам венцы готовятся”, – чем ясно указал уже точно день смерти своей. Потом приложился ко Кресту Господню, знамению нашего спасения, и к иконе Божией Матери, обошел престол. И вышел из храма. Все заметили край нее изнеможение старца; но духом он был бодр, спокоен и весел.

В течение последнего дня о.Серафим три раза выходил на то место, которое им самим было указано для погребения: по правую сторону соборного алтаря храма Успения Божией Матери, несколько к юго-востоку, рядом с могилою Марка-Молчальника... Необычайно было и это самое указание места: ни монахи, ни иеромонахи не делают сего, предоставляя старшим начальникам хоронить их на общем кладбище, или где благословят сами... Но святым “закон не лежит” (1Тим.1,9); и обычные мерки не приложимы были и к о.Серафиму. И не удивило это ни игумена, ни братию: все видели, что отходит от них угодник Божий, чтимый всею православной Русью, а не обычный инок обители.

Но и в последний день старец не переставал служить ближним. Житие его рассказывает о посещении иеромонаха Феоктиста из Высокоторской пустыни. Ему о.Серафим благословил отслужить в Сарове, намекая на свою кончину. Но тот отказался, спеша в свой монастырь... “Ну, так ты в Дивееве отслужишь”, – согласился на это преозрительно батюшка. Отец Феоктист выехал к вечеру из Сарова и заночевал в деревне Вертьяновке, недалеко от Дивеева.

Была еще сестра Дивеевская Ирина Васильевна. После беседы старец послал своему детищу 200 рублей, поручая купить хлеба на эти деньги, так как в обители вышел весь запас муки и сестры были в нужде. Была и еще другая сестра: она даже заночевала в Сарове. После кончины старца она быстро ушла в Дивеево. Старица Матрена Игнатьевна, увидев ее, спросила: “Здоров ли батюшка?” – Та, помолчав, сказала: “Скончался”. “Я закричала, заплакала, – рассказывает старица, – оделась наскоро, да как безумная, без благословения убежала в Саров”.

Проводив последних посетителей из мира сего, о.Серафим снова направился к новому обиталищу своему, к месту погребения. Долго стоял он тут, смотря в землю безмолвно... Как зрелый плод, готовый упасть при малом колыхании от ветра, клонился святой старец к “земле, от нее же взят бысть”. Так делал он до трех раз.

Вечером, в новый год, сосед о.Павел слышал, как старец в своей келье пел пасхальные песни: “Воскресение Христово видевше; Светися, светися, новый Иерусалиме; О, Пасха велия и священнейшая, Христе!” и другие победные духовные песнопения. Это пение было чрезвычайно знаменательно для праведника, было завершительным победным гимном всей его жизни: подвиг его переходит в славу Воскресения. Не покаянные воздыхания, не слезы о нераскаянном, а слава Новому Иерусалиму, небесному бессмертному блаженству ожидания “Невечерняго дня Царствия Христова” как продолжения и полноты христианской жизни на земле, сущность которой есть “стяжание благодати Святого Духа”, – вот о каком совершении пел св.Серафим в последний вечер своей жизни. Про одного старца рассказывается, что однажды его послушник приготовил ему несколько лучшую пищу, может быть, сваренных бобов. Авва спросил его о причине такой перемены. “Ныне, – объяснил ученик, – Пасха.” – “А у меня, – ответил старец, – всегда Пасха в душе”. Так бы мог и про себя, особенно про последние годы свои, сказать и о.Серафим. И он это часто выражал посетителям, встречая их пасхальным приветом: “Христос воскресе”. А ныне и пропел в последний раз пасхальные гимны... Как он провел остальные часы ночи, можно судить по его концу: он молился. Когда другие спали, св.Серафим, подобно Спасителю в саду Гефсиманском, отдал свои часы Богу, Которому служил всю свою жизнь.

Между тем 2 января, в свое время, в монастыре ранним утром начали богослужение. Часов около шести о.Павел, выходя из своей кельи на раннюю литургию, почувствовал близко запах дыма. Постучал с молитвою в двери к о.Серафиму; но ответа не было, а дверь была на крючке. Было еще темно, о.Павел вышел на крыльцо и позвал братию, проходивших в церковь. Один из послушников, Аникита, бросился к келье старца, откуда чуялся запах, и сорвал дверь с запора. В ней было темно. Старца не было видно сначала. На скамье тлели некоторые холщовые вещи и книги. Бросились за снегом и потушили огонь. Когда же принесли свечу, то увидели, что старец в своем обыкновенном белом балахоне-подряснике стоял на коленопреклоненной молитве пред малым аналоем. Пред ним стоял образ Пресвятой Богородицы Умиления. На аналое лежала богослужебная книга, по которой о.Серафим совершал свое молитвенное правило. На ней лежали крестообразно сложенные руки, а на них склонилась честная глава святого старца: так записано в издании Жития старца от 1863 года. Но Н.А.Мотовилов в своей записке “Достоверные сведения о двух Дивеевских обителях” пишет иначе: “Батюшка скончался на коленях в молитве, со сложенными крестообразно руками, а не поникши вниз и лежащим на книге, как в сем издании 1863 года изображено. А что он действительно стоял на коленях, в таком именно, а не на книге, положении скончался, слышал я тогда по приезде моем из Воронежа, лично от самого игумена Нифонта и живших возле батюшки отца Серафима – иеромонаха Евстафия и иеродиакона Нафанаила, и которых игумен Нифонт призвал к себе при мне для того, чтобы о нем подробно сами мне сказали”. Нужно более верить этому описанию кончины. Так писали и первые составители Жития святого, иноки Сергий, Георгий и Иоасаф. И только позже них Елагин изобразил дело иначе. Можно думать, ему как светскому человеку представлялось “неестественным”, чтобы умершее тело оставалось еще и на коленях, а не упало вниз; потому он, вероятно, и истолковал “проще” и “естественнее” кончину старца. Но мы в Житии святого видели несравнимо большие чудеса. Поэтому останемся при общем и установившемся предании, что о.Серафим скончался стоя коленопреклоненно пред аналоем, а не на нем. Так его изображают и прежние, и последние иконы. Так приняла и Русская Церковь в акафисте святому. С этим сходится и другое показание, что на груди его висел материнский крест – благословение на монашество: иначе бы его не было сразу видно под главою на книге. Тело старца было еще тепло: точно дух отлетел от него только что. В это время в церкви пели уже “Достойно есть”. Один из молодых послушников, узнавший о кончине, вбежал в храм и тихо оповестил о том некоторых из братий. Тотчас тесная келья наполнилась народом. Доложили игумену. И по его благословению подняли тело старца и положили в соседней келье иеромонаха Евстафия. Там омыли ему чело и колени (разоблачать монахов не позволяется), положили в известный нам дубовый троб и тотчас же вынесли почившего в соборный храм.