Г. Беневич - Мать Мария (1891-1945). Духовная биография и творчество

В Лизе Пиленко, о которой он написал:"Такая живая, такая красивая", А. Блок увидел, должно быть, редкую для интеллигентного человека"жизненную силу", и хотя она уже была"измученная", посоветовал ей, пока не поздно, вернуться к живым, простым людям и найти себе возлюбленного среди них. Таким образом, вся поэтика"Руфи"может рассматриваться в контексте проблемы"интеллигенция – народ", заданной в свое время Ф. Достоевским и по–новому поставленной не только Блоком, но и прежде него Вяч. Ивановым[28].

В 1936 г. мать Мария говорила о"последних римлянах"(к которым причисляла и себя):"Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции"(622). Там же она писала, что, столкнувшись с Вяч. Ивановым в Москве в ноябре 1913 г., объявила, о том,"что (она) с землей, с простыми русскими людьми, с русским народом, что (она) отвергает их культуру, что они оторваны…"(627). Параллель поэтессы с библейской Руфью оправдывается еще и тем, что возлюбленный Кузьминой–Караваевой в 1914 г. попал на фронт и исчез (видимо, погиб), и, тем не менее, она осталась с"его"народом (как библейская Руфь осталась с народом своего умершего мужа).

Было бы, однако, ошибкой считать, что Кузьмина–Караваева решила просто слиться с народом, остановилась на отождествлении себя с"землею"(как в сборнике"Дорога"). В"Руфи"этим дело далеко не исчерпывается. В одноименном стихотворении встречаются такие загадочные строки:

Лишь короткий подымется день,

И уйдет хлебороб на работу,

На равнинах чужих деревень

Руфь начнет золотую охоту.

Низко спустит платок на свой лоб,

Чтоб не выдали южные косы,

Соберет свой разбросанный сноп,

Обойдет все холмы и откосы.

А зимою, ступив чрез порог,

Бабы часто сквозь утренний холод

На снегу замечали, у ног,

Сноп колосьев несмолотых… (65)

В отличие от библейской Руфи, которая собирала колосья (на поле Вооза, еще до того, как он взял ее в жены) для себя и своей свекрови (см. Руфь, 2), лирическая героиня Кузьминой–Караваевой на поле народном собирает урожай для других – для баб, которые в голодную зиму находят несмолотые колосья на пороге. Стихотворение следует толковать в контексте диады"народ и интеллигенция". Интеллигент–народник (чужой для народа, бывший"язычник") не просто сливается с народом, входит в него, он, работая в народном поле, приносит народу нечто, работает не для себя, а для него – такова"народническая"программа Кузьминой–Караваевой[29]. Колосья, приносимые интеллигентом народу"несмолоты", т. е. это – приносимое – следует еще обработать, воспринять. Необходимо понять, что же поэтесса собиралась принести народу? Здесь мы снова встречаемся с поэтикой загадки, но, в отличие от первого сборника, задано поле интерпретации, каковым является Библия.

В самом деле, библейская Руфь не просто"чужая", ставшая частью Израиля, главное в этой истории то, что Руфь, взятая в жены Воозом, становится прабабкой царя Давида, который, в свою очередь, является праотцем Христа (Мф. 1, 5–6). История Руфи тесно связана с приходом будущего Мессии, и здесь мы переходим к главной, пророческой, мессианской теме сборника"Руфь".

Время создания сборника совпадает с началом Первой мировой войны и предреволюционными годами. Это время воспринималось Кузьминой–Караваевой, да и многими другими, как переломное. Уже осенью 1914 г., как вспоминала мать Мария, твердым стало"сознание, что наступили последние сроки. Война – это преддверие конца. Прислушаться, присмотреться, уже вестники гибели и преображения средь нас"(629).

Ожидание конца старого мира и начала нового было повсеместно среди русской интеллигенции того времени[30]. Очень часто это ожидание имело религиозный характер[31], как и у Кузьминой–Караваевой:

Еще не четок в небе знак,

Пророчество вещает глухо; –

Брат, верь: язык Святого Духа

Огнем прорежет вечный мрак.

Недолго ждать, уж близок час;

Взметает ветер пыль с дороги;

Мы все полны святой тревоги,

И вестники идут средь нас. (66)

Тема"вестничества"становится одной из ведущих в поэзии Кузьминой–Караваевой. Свое призвание поэтесса и определяет в письме к А. Блоку (1916) как"вестничество":"Особенно трудно сознание, что каждый только в возможности вестник Божий, а для того, чтобы воплотить эту возможность, надо пройти через самый скудный и упорный труд"(647). Руфь – alter ego поэта – собирает снопы для народа–Израиля, среди которого она живет, она становится предтечей грядущего, несет людям некую весть. Эти пророчества или"вести"носят у поэтессы еще смутный характер. Не исключено, что она находилась под влиянием идей о"Третьем Завете" – Святого Духа, который якобы должен быть заключен Богом после заветов Отца и Сына.

Подобные идеи были широко распространены среди русских религиозных философов. Эпиграф первой части"Руфи""Исход"взят из пророка Иоиля (2, 28- 29), где говорится об излиянии Духа на всякую плоть. В"Равнине русской"эти слова и их толкование в духе учения о Третьем Завете и русского мессианизма вложены в уста приват–доцента, специалиста по Средним векам Голоскова, чей образ явно списан с Д. В. Кузьмина–Караваева. Голосков восторженно говорит своей возлюбленной об излиянии Св. Духа, о том, что оно должно произойти в России, поскольку в России"при крайнем смирении","крайнее отсутствие духовного скряжничества и духовной алчности"(393). Впоследствии Голосков проявляет по отношению к героине (Кате Темносердовой, чей образ автобиографичен) самое обыкновенное плотское вожделение ("жадность"), и между ними происходит разрыв. Идея о Третьем Завете, если и не отвергается, то явно ставится под вопрос, по крайней мере после революции.

Но и в"Руфи"более очевидна другая, апокалиптическая тема. С начала войны Е. Ю. Кузьмина–Караваева находилась во власти предчувствий Апокалипсиса, Суда, начала чего‑то нового:"Война к последним срокам привела"(80). По книгам библейских пророков, а не по словам современников она угадывает приближение Суда:"Я вижу, как древних пророков / Исполнены все слова… // Живые, не вы угадали / Все признаки Судного дня"(96–97). Поэт выражает готовность принять крещение"Духом и огнем", которое связывает с Апокалипсисом. Собственно, Апокалипсис уже начался – с небесной кары:

Знаю я, – не пламенем пожара,

И не гибелью в боях Твоих детей

Начинается мучительная кара

Ангелом взметаемых плетей. (82)

Так – в религиозном контексте – видится поэту Первая мировая война. Это видение резко контрастирует с откликом на войну большинства поэтов того времени, которые устраивали патриотические чтения стихов, писали о желательности мира или сами, как Н. Гумилев, шли на войну.

Исходя из апокалиптического видения мира, Кузьмина–Караваева даже отказалась пойти на фронт сестрой милосердия, это важно отметить, если иметь в виду ее сострадательное сердце, раскрывшееся впоследствии именно в делах милосердия. В 1914 г. ей"казалось, что надо что‑то другое найти и осуществить"(629). Сострадание воюющим братьям (России) облеклось тогда в самые суровые аскетические формы:"Покупаю толстую, свинцовую трубу… Расплющиваю молотком, зашиваю в тряпку. Все это, чтобы стяжать Христа… И в Четьях–Минеях, в свинцовой трубке, в упорных, жарких и бесплодных молитвах на холодном полу – мое военное дело. Это для чего‑то нужно, для войны, для России, для народа моего любимого… Для народа нужен только Христос – я это знаю"[32].

Как мы видим, в"народничестве"Кузьминой–Караваевой имеется сильный христианский, аскетический элемент. Даже"вестничество"(в письме к Блоку) она связывает с личным усилием – только когда человек прилагает собственное усилие,"закон, данный Богом, сливается с законом человеческой жизни"(647). Этого приложения воли Кузьмина–Караваева и не видит у Блока, данный ему Богом талант не поддерживается личным усилием воли:"Знаю, что у Вас большая земная воля и власть, и знаю, что она не воплощена личной Вашей волей. И потому… Вам томительно и трудно"(647). Ей самой личного усилия воли было не занимать. Она выражала готовность подражать святым в посте и молитве, в ношении вериг и чтении Священного Писания, в стяжании внутренней тишины – исихии, покаянии и трудах[33]. Говорит она и о грядущем подражании святым мученикам:

Так некогда здесь на земле неплодной

Цвела цветами мучеников кровь,

Лизал их раны дикий лев голодный,

И в к муке шли они душой свободной,

Как Божьей милостью пойдем мы вновь. (112)

Здесь, как и в ряде других мест"Руфи", поэтом пророчески предугадана ("выстроена") собственная судьба. Пророческими оказались стихи Кузьминой–Караваевой и по отношению к судьбе той части русского народа, которая, спасаясь от коммунистической власти, совершит"исход". Она сама и не помышляла, должно быть, что произойдет именно такой"исход"(так называется одна из частей"Руфи"), когда писала: