Анатолий Черняев - Г. В. Флоровский как философ и историк русской мысли

В целом, религиозность юного Флоровского можно охарактеризовать как симбиоз того философского понимания религии, которое он воспринял у В. С. Соловьева, и конфессиональной традиции

Русской церкви с присущими ей консерватизмом и мистицизмом, аскетизмом и бытовым «благочестием», — традиции, к которой он был приобщен с детства как сын добропорядочного священнослужителя. Как в теории, так и в жизненной практике он стремился совместить, синтезировать церковный религиозно–аскетический идеал с идеалом научного познания, но сталкивался на этом пути с неразрешимыми проблемами: «Я стремлюсь свое мировоззрение развивать на церковной основе… приводить в сопоставление с церковной мыслью все прочее умственное достояние, всею душою умереть для мира… А на деле жизни не могу отвергнуть в ее показном блеске, с ее мнимыми радостями, не могу потому, что закрадываются сомнения, мнимые ли они»[67].

На выпускном курсе университета Флоровский пережил своеобразный кризис своего религиозного призвания. Этот кризис, очевидно, был обусловлен университетскими успехами Флоровского, которому было обещано, что он будет оставлен для подготовки к профессорскому званию, а также происходившей тогда постепенной переориентацией его интересов от религиозной проблематики — к научной: «Вообще в последнее время из философских проблем наиболее всего меня занимает модная ныне проблема наукоучения, теории науки, основанная лет 15 назад Гуссерлем, — признается он Глубоковскому. — Прежние лирико–религиозные тенденции как‑то ослабели, и ясный повод к этому, помимо сильного психологического влияния общения с экспериментом все время, лежит в чисто случайных обстоятельствах окружающей обстановки»[68].

Поскольку психология тогда считалась наукой преимущественно экспериментальной, в учебной программе университетского отделения философии и психологии, наряду с историей и филологией, естественнонаучные предметы занимали важное место, и будущие философы должны были проводить немало времени в лабораториях. Флоровский относился к лабораторным занятиям с увлечением и даже достиг в этой области определенных успехов: «Химия мной изучена в полном объеме университетского курса, и знакомство с ней дает глубокое умственное удовлетворение, не говоря о том, что много помогает пониманию гносеологических толкований сущности экспериментального исследования и познания, создавая критическую базу для оценок и разномыслий. В физиологическом же исследовании мне удалось получить некоторые новые данные»[69]. Обобщением полученных Флоровским «новых данных» стали доклад «Витализм и механицизм в биологии» и статья «О механизме рефлекторного слюноотделения», которая удостоилась высокой оценки академика И. П. Павлова и была опубликована в Петербурге в 1917 г. Наряду с физиологией, в университетские годы Флоровский увлекался математикой и логикой, свидетельством чему стала работа «Современные учения об умозаключениях», оставшаяся неопубликованной. Библиография печатных трудов Флоровского по истории русской мысли к тому времени уже насчитывала три работы, которые были созданы еще в начале 1910–х гг.: «Из прошлого русской мысли», «Новые книги о Владимире Соловьеве», «О монографии С. Аскольдова».

Образование, полученное в Новороссийском университете, обеспечило Флоровскому приличную историко–филологическую подготовку, а полученная в ходе лабораторных работ «сциентистская база… обеспечила ему на всю жизнь отрицание спекулятивной философии»[70]. И то, и другое сыграло немаловажную роль в его последующей самореализации как мыслителя и ученого. В 1916 г. Флоровский с отличием окончил университет и был оставлен при отделении философии и психологии для получения степени магистра и подготовки к преподавательской деятельности. В этот период (с 1916–го по 1919 г.) он также преподавал в ряде учебных заведений Одессы такие предметы, как логика, философия, история, психология. В 1919 г. Флоровский завершил сдачу магистерских экзаменов, прочитал две пробные лекции перед университетской аудиторией, был принят приват–доцентом на историко- филологический факультет Новороссийского университета и приступил к чтению своего первого лекционного курса — «Логика науки о природе». А уже через полгода, в январе 1920 г., семья Флоровских навсегда покинула родину, разделив участь сотен тысяч представителей русской послеоктябрьской эмиграции.

Покинув Россию, семья Флоровских прибыла в Болгарию. Этот выбор был обусловлен тем обстоятельством, что болгарин из числа бывших студентов Василия Антоновича по Одесской семинарии незадолго перед тем возглавил министерство культов страны. Благодаря его поддержке Флоровским удалось достаточно быстро адаптироваться в Софии, где глава семейства получил должность инспектора местной семинарии, позволявшую семье обрести жилье и пропитание. Георгию Флоровскому найти приличное трудоустройство оказалось труднее, и он вынужден был довольствоваться случайными заработками: давал частные уроки, подрабатывал корректором в Российско–Болгарском книгоиздательстве. В то же время такой образ жизни оставлял достаточно времени для работы над магистерской диссертацией, посвященной философии А. И. Герцена.

Очевидно, работа над диссертацией была начата еще в Одессе, однако в известных нам письмах Флоровского одесского периода нет прямых указаний на эти занятия. Остается неизвестным, в какой момент и по каким причинам была избрана именно данная тема и в каком направлении первоначально предполагалось ее рассмотрение. К сожалению, не высказал даже предположений по этому поводу и А. П. Козырев, специально занимавшийся вопросом влияния философии Герцена на Флоровского[71]. А между тем именно эволюция отношения к предмету собственной диссертации является одним из наиболее характерных проявлений той духовной перестройки, которую Флоровский переживал в начале 1920–х гг. Вот что он писал уже в начале 1924 г. Н. С.Трубецкому: «Вплоть до самого последнего времени я был рабом своего Герцена… Для меня книга моя уже совершенно устарела, и не будь это диссертация, напечатанием которой я должен хотя бы задним числом оправдать свою степень, я от на- печатания ее бы уклонился и не стал бы подвергать себя риску быть обруганным за то, чего сейчас уже не написал бы. Можете представить себе, как я злился и нервничал, теряя время попусту за переделкою ненужной мне самому книги!..»[72].

Действительно, фигура Герцена — революционера, социалиста, позитивиста — плохо вписывается в круг типичных для Флоровского интересов, который проявился уже в гимназическую пору, затем возродился в эмиграции и был связан с религиозно- философскими устремлениями, а персонально с такими именами, как Киреевский и Хомяков, Соловьев и Достоевский, Флоренский и Трубецкой… Каким образом эту «компанию» внезапно потеснил явный чужак Герцен? В литературе о Флоровском существует штамп, согласно которому создатель неопатристического синтеза, в отличие от большинства русских религиозных философов — своих современников, никогда не проделывал эволюции «от марксизма к идеализму» и не «возвращался» в церковь, ибо всегда оставался в ее ограде. Такое представление справедливо лишь отчасти. Очевидно, Флоровский никогда сознательно не порывал с православием, однако в его духовном развитии был этап, когда православие перестало служить для него регулятивной идеей творческой деятельности.

Речь идет о периоде охлаждения религиозного призвания и, соответственно, религиозных интересов Флоровского. Как явствует из его переписки с Глубоковским, на старших курсах университета и в годы магистратуры у начинающего ученого «прежние лирико–религиозные тенденции как‑то ослабели», и вместо былых религиозно–философских замыслов он теперь восторженно делился с корреспондентом–профессором впечатлениями от лабораторной работы, сообщал о своих увлечениях новейшими концепциями западных мыслителей, в том числе «проблемой наукоучения, теории науки», а также о разочаровании в «возможности жить и дышать спокойно и свободно, будучи служителем церкви»[73]. Соответствующим образом изменился и круг чтения Флоровского, ярким свидетельством чему может служить одна из первых его статей, написанная вскоре после эмиграции и, очевидно, во многом обусловленная впечатлениями от предшествующего чтения: «О народах не–исторических. Страна отцов и страна детей».

Как явствует из самого названия, статья навеяна мыслями «певца Заратустры» Ф. Ницше, который вспоминается и обильно цитируется почти на каждой странице, наряду с идеями Герцена, И. Г.Фихте, Г. Ф.Гегеля, А. Бергсона, О. Шпенглера и других, весьма далеких от православной традиции философов. «Православные» Соловьев, Киреевский, Достоевский здесь тоже фигурируют, но скорее в силу евразийской конъюнктуры статьи и притом на вторых ролях. Вместе с тем «О народах не–исторических» стала первой после семилетнего перерыва работой Флоровского, затрагивающей религиозно–философские проблемы. Если в начале 1910- х гг. он был всецело погружен в эту тематику и подготовил сразу несколько работ по русской религиозной мысли, то затем вплоть до 1921 г. ничего подобного уже не написал. А если вспомнить, что научные проблемы, которыми Флоровский занимался накануне эмиграции, уже никак не были связаны с его юношеской идеей религиозного призвания, с «вопросом об отношении христианства к жизни», выяснению которого он мечтал себя посвятить, то можно сделать вывод о потере серьезного интереса к религии.