Роуч Майкл - Сад.Притча

- Значит, если некая вещь меняется, то это доказывает, что у нее была причина?

- Ага.

- А что служит причиной тела?

- У тела много причин, но меня учили, что главная - в родителях: это кровь и яйцеклетка матери и семя отца. Когда эти две причины объединяются и если еще при этом наличествуют все остальные сопутствующие факторы, тогда тело начинает расти не по дням, а по часам, клеточка за клеточкой.

- Верно, материальные частицы твоего отца и твоей матери встречаются, и только тогда твое тело начинает расти. Поэтому мы называем такую встречу первичной причиной - той вещью, которая запускает механизм роста твоего тела. Так, глина является такой же главной, или первичной, причиной для керамического кувшина. Но для кувшина и другие факторы - вторичные причины - должны присутствовать, - скажем, требуются руки и опыт горшечника, печь для обжига изделия и время в этой печи, чтобы глина запеклась. Но прежде всего - первичная причина, вот что ты должен понять! Какова первичная причина для дерева?

- Думаю, что семечко этого дерева.

- Правильно. А сопутствующие факторы?

- Почва, солнечный свет, вода и правильный уход. -Верно. Так что же отличает первичную причину от вторичных, или сопутствующих, факторов?

- Первичная причина - это то, что превращается в результат; та вещь, которая в подходящий момент меняет свою сущность, преображаясь в результат. Примерами такой вещи могут служить семечко, которое в подходящий момент трансформируется в росток дерева, или глина, которая трансформируется в кувшин.

- А как ты думаешь, вот эта вещь - материал самой этой первичной причины - должна быть сходна с материалом или веществом результата?

- Думаю, да. В действительности у них должно быть очень много общего, они должны быть очень похожи друг на друга.

- Итак, мы с тобой подошли к главному, - говорил Учитель Дхармакирти, между тем ведя меня в самый темный уголок у высокой южной стены Сада, в густую тень пальм, сквозь которую не пробивался лунный свет. Мы с ней ни разу не решились сходить туда. - Закрой глаза, - сказал он.

Я слегка улыбнулся - в этой кромешной тьме и так было хоть глаз коли, - но все же выполнил его просьбу. Он разжал мою руку, попрежнему не отпуская ее, и приложил ладонью к своей груди. Его горящие как угли глаза закрылись, и я почувствовал, как он входит в созерцание. Казалось, он открыл некий канал или коридор из своего сердца прямо в мой ум, который проходил из его груди по моей руке, после чего заговорил снова:

- Мысленно растяни свой ум по всей длине своей жизни, представь его в виде кристально чистой реки из неведомого невидимого вещества, текущей сквозь дни, проведенные тобой в этой жизни.

В воздухе повисла тишина. Я начал представлять себе этот образ: постоянный поток взаимосвязанных мыслей, уходящий в самые первые воспоминания моей жизни.

- Вспомни, каким был твой ум сегодня днем, прежде чем ты пришел в Сад.

Сказано - сделано.

- Какова была материальная причина твоего ума нынче днем? Что именно предшествовало первому моменту деятельности твоего ума нынче днем, а затем превратилось в твой ум, стало твоим умом?

Это было ясно как день - такой причиной был сам ум: мой собственный утренний ум предшествовал уму дневному. Вода в потоке моего ума днем была водой моего же ума утром, которая просто стекла ниже по течению. Я не успел ответить, но он и не ждал ответа. Он попросту читал мои мысли.

- Продолжим. Какова была материальная причина этого другого, утреннего ума?

И снова я вгляделся в свой ум и увидел, что такой причиной был вечерний и ночной ум прошлой ночи, вплоть до моего пробуждения.

- А откуда взялся ум этого года?

- Из ума прошлого года, ясное дело, тот же поток выше по течению.

- А прошлого года?

- Из позапрошлого.

- А откуда взялся ум всех этих предыдущих лет?

- Ну, это уже из детства.

- А детский ум?

- Из младенческого.

- А младенческий?

- Из ума плода, созревшего в материнской утробе.

- Вот! А теперь, внимание! Сосредоточь на этом свой ум. Представь эту единственную крошечную капельку в невидимой реке истории твоего ума - сконцентрируй ум на этом первом моменте осознанности, на этой самой первой вспышке сознания - пусть совсем еще примитивного-в утробе твоей матери.

Конечно, я не мог этого вспомнить, но вполне сумел представить, ведь она должна была там быть, эта моя самая первая мысль, это мое самое первичное осознание. Думаю, что это было чувство внутриутробного тепла и влажности и ощущение того, что моя мать окружает меня со всех сторон.

- Стоп. На этом мгновении задержись - сконцентрируй весь свой ум на этом первом мгновении.

Я послушно сконцентрировался на нем. Дхармакирти молчал. Он проницательно вглядывался в меня, но не глазами, а своим могучим умом. Мы снова вернулись к диалогу.

- А вот это первое мгновение мышления когда-нибудь менялось?

- Конечно, я ведь продолжаю думать и сейчас, много лет спустя.

- А у этого мгновения была причина?

- Обязательно.

- А у него была первичная причина?

- А как же?

- А была ли первичная причина твоей самой первой мысли чем-то материальным - чем-то таким, что можно потрогать, потискать, взвесить или порезать на куски?

- Нет-нет, мы ведь уже говорили, что первичная причина должна быть из сходного материала, в данном случае из вещества ума, а не из вещества тела.

- Ума? Какого ума? Другого?

- Конечно.

- И чей же это ум?

- Моих родителей, наверное.

- А разве ты думаешь так же, как они?

- В каком смысле?

- У тебя те же симпатии и антипатии, их интуиция, их сомнения?

- Нет, так сказать нельзя, хотя кое-какие их предпочтения я вполне разделяю.

- Значит, у тебя другое состояние ума?

- Другое - мое собственное. У моего ума свои симпатии и антипатии, интуиция и все такое, причем с очень раннего возраста.

- Итак, если причиной этого первого мгновения твоего ума, этого проблеска осознания в материнской утробе, не был ум твоих родителей, то чей это был ум?

- Мой, наверное.

- Откуда?

- Из прошлого.

Тут только Учитель ослабил свою хватку и выпустил мою руку. Он смотрел в мои открытые глаза напряженно, почти неистово, с каким-то почти неземным ликованием.

Я осознал, что жил и раньше, до того, как прийти в утробу моей матери.

- Хорошо, - кивнул он, и его лицо смягчилось, горящие угли в глазах погасли. Он вновь принял облик тихого пожилого монаха, седого монаха, возраст которого никто не взялся бы определить. Сколько ему было? Сорок, пятьдесят, а может, все шестьдесят, кто знает? Казалось, время и вовсе не властно над ним. - Неплохо, неплохо. Ты это прочувствовал. Вот теперь ты действительно готов чему-то учиться.

Он зашагал назад, к восточной стене Сада, туда, где было светлее, туда, где весело журчал ручей, вытекающий из фонтана, и мягко увлек

Теперь, после беседы с Дхармакирти, я точно знал: мать моя все еще жива. Знал, не потому что увидел ее своими глазами, а потому что увидел ее своим умом; не в том смысле, что смог увидеть ее своим мысленным взором, а в том, что смог доказать себе, что она по-прежнему существует; и это было столь же достоверно, как если бы я увидел ее собственными глазами. Кроме того, я чувствовал, что наши с ней судьбы тесно переплетены; я знал, что связан с ней такими узами, что должен отправиться за ней, куда бы она ни пошла. И на всех путях, какими бы я ни пошел, я всегда хотел отыскать и ее, мою златовласку.

Лучшее, что я мог для этого сделать, - это созерцать в поисках ответа. Но я знал, что ничего не получится без помощи Учителей, как знал почти наверняка и то, что помощь эта обязательно придет. Я решил еще раз вернуться в Сад; это решение далось мне без труда, ведь это священное место всегда было для меня местом ответов и решений, - местом, где царила радость.

Дело было зимой, и на этот раз путешествие отняло у меня больше времени - я вошел в калитку Сада около полуночи. Вместо полной луны на небе красовался тонкий полумесяц, в его волшебном свете морозный иней на траве сверкал серебром. Холод сковал мое тело и почти лишил меня терпения; я впервые сел на скамейку под чинарой не спиной, а лицом к калитке - я уже не просил, а едва ли не требовал, чтобы, ну хоть разочек, она пришла поскорее. Но ждать опять пришлось долго, и только последние, но зато очень крепкие нити моей веры привязывали мой пристальный взгляд к железным пикам над входом, между которыми я должен был увидеть голову любого входящего в Сад.

Когда эта голова наконец появилась высоко над калиткой, меня пробрала дрожь, ибо не было там ни золотого лика, ни золотых волос, ни солнечного света, ни тепла, а только голый череп и две темные глазные впадины, утонувшие среди мертвенно-бледных теней на страшном лице.

Похожий на привидение гость плавно и скоро преодолел расстояние от калитки до скамейки; его монашеские одежды волочились по земле, что еще больше подчеркивало его огромный рост. И вот он уже стоял передо мной, обратив ко мне свое лицо, которое, казалось, навсегда покинула радость. Это был Учитель Высшего знания Васубандху собственной персоной.