Эльмира Нетесова - Вернись в завтра

Дед Василий присел в своем углу и, выкурив папироску, сказал тихо:

— Федька с зоны вертается. Через неделю дома будет.

— Того не легче! — ахнула баба и, глянув на старика, прикрыла рот рукой. У того глаза сверкнули лютой злобой:

— Тебе-то от ентово какой урон? Человек ни за хер собачий в тюрягу сел. Сколь годов отбыл в ей, всем про это ведомо. Нет бы пожалеть мужика, ты и на то не способная, колода ржавая! Знамо дело, что у бабы, как у курицы, ни мозгов, ни души, ни тепла не сыщешь. Саму в деревне мордовали, ан ума, едино не объявилось.

— Деда, ты не кипи. Я про то, что Федька нынче напропалую пить станет. И буянить зачнет.

— С чего взяла? Опосля зоны не до пьянки. Другим воротится. А и у Андрюхи не поозорует. Сумеет в руки взять. Сама ведаешь.

— Так ведь все потерял Федька. Никого у него не осталось кроме отца. Каково ему станет все заново начинать? Это ж и сорваться можно. Где силы взять надломленному зоной?

— Да не тарахти! Захочет ли он по новой все начать? Уж не молодший! Считай-ка сколь ему годов? Скоро сорок.

— Дедунь, а сколько же твоему другу — деду Андрею?

— Мы с им одногодки. Выходит, что нынче уж на- вовсе плесенью поделались. Еще пяток зим и по семь десятков сполнится. Едино хреново, жизни так и не увидели, ни я, ни Андрюха. Ровно кто засрал на нашей дороге всю удачу, будто поглазили обоих смальства…

— Выходит, что и я в вас. Тоже никакого просвета в судьбе, — всхлипнула баба.

— Ну ты тут не сопливься. Проскажи-ка лучше, чего это у тебя с Шуркой не заладилось? Чую, твои бабка с мамкой помешали вам, совались в ваши дела погаными языками. И разлучили…

— Нет деда, ни при чем они. Как на духу сказываю. Наоборот помирить хотели, заставляли вернуться к нему. А куда, если он прогнал и не велел приходить обратно. Пинком под жопу с крыльца наподдал и назвал гнилой колодой, велел убираться вон со двора, а сам тут же дверь на крючок взял. Я и пошла в чем была. К своим, к мамке с бабкой. По снегу в галошах и халате. Три километра по холоду перлась. Ведь ночью выгнал, даже платка не дал. Я еле живая добралась к своим. А они не легше, прогонять стали, чтоб обратно воротилась в семью. Я и сказала, мол, краше руки на себя наложу, — хлюпала баба.

— За что ж тебя выкинул Шурка? — прищурился Василий Петрович.

— Потому как не беременела от него.

— Сколько ж ты с ним жила?

— Почти два года!

— Ну это мало! Случалось, бабы по пять годов не родили, а опосля, как прорывало их, засыпали детями мужиков. Поспешил твой Шурка, — качал головой Василий.

— Его мамашка подбила на это. Все зудела в уши, что я неплодная. А на самом деле она Шурке другую приглядела, богатую, с приданым, агрономовскую дочку. Он ее через месяц после меня домой привел. И записался в сельсовете. Она Шурке враз двойню принесла, — девок родила. Ох и взвыл он на всю деревню, когда про это узнал. Сынов ждал, помощников, а тут девки… На них все жилы вытянешь, пока им приданое соберешь. А едва подрастут — замуж убегут, только их и видел. Но сколько лет на них уйдет, да толку никакого.

— Тебе что за печаль, как у него сладится? — насупился старик и спросил:

— От кого же твой Колька взялся?

— Не бранись, дедунь! Сына я себе родила. Не от Шурки. На зло всей его родне решила доказать, что не гнилая колода. Тоже родить могу. И вот Коленька появился. Когда Шурка увидел меня уже пузатой, глазам не поверил и спрашивает, мол, от кого ж я понесла дите? Я и ответила, что конечно не от него. От настоящего мужика! У какого меж ног то, что нужно имелось, а не окурок как у Шурки. Ведь он за прожитые со мной два года даже бабой не сумел меня сделать.

— А как же другая от него родила? — поперхнулся дед Василий.

— Она уже бабой была, старше Шурки на семь лет. Сама из себя худючая, дробная. Ну и как фельдшер сказывала, у ней все наруже. Ну а такая и от петуха родит, — усмехнулась Тонька.

— Сколько ж лет любилась с Шуркой?

— Ой и не поминай. Три зимы встречались. Мамка с бабкой противились, брехались со мной, не хотели отдавать за Шурку, а и его родня упиралась, мешали нам. Если б знала, что так будет, даже не глянула б в его сторону! — вытерла слезы со щек.

— Ну, а Колька от кого? — напомнил старик.

— Военные к нам приехали осенью. Картошку на зиму покупали. Враз на всю часть. Ну и к нам пришли. Сам знаешь, участок большой, картохи, как говна, хоть с ушами ею завались. На ту пору мы только половину ее убрали. Не успевала я повсюду. Бабка со спиной захворала, у матери давление и ноги сдали. А тут Степушка-лапушка предложил, мол, если чуть подешевле уступим, ихние солдаты за день всю картоху соберут с поля. Я, конечно, согласилась, и на другой день привезли солдат, да так много. Они враз картоху копать стали. А мы со Степой в избе остались вдвух. Бабка к фельдшеру, мамка, сам знаешь, на работу пошла. Мы разговорились, и Степушка пожалел меня, сначала поцеловал. Он мне сразу понравился. Весь красивый, не то что наши замухрышки деревенские. Ну, а когда я с ним в постели оказалась, поняла, что еще девка. И Степа мой удивился, мол, какой же мужик у тебя был, что не справился с твоей невинностью? Мне ответить было нечего. Так вот до вечера с ним пробыла. Поняла, каким мужик должен быть и чего Шурке не хватало. А вечером вернулись мать с бабкой. Степа уже рассчитался за картоху, хорошо заплатил. Его солдаты постарались. Сено на чердак перенесли, все дрова попилили и перекололи, сложили в сарай, под стреху, даже навоз на поле вынесли. Короче, помогли во всем по слову Степушки. Мы все ими довольные остались. И они целую машину картохи увезли. Ну и нам много осталось. Начали мы прибираться в доме. Радуемся, что с огородом хорошо управились, а я чую, тошнит меня. Поняла, что неспроста. Так оно и оказалось. Но не враз своим призналась, не хотела дите губить, для себя родить вздумала. Очень понравился мне Степушка, захотела память об нем заиметь.

— Как же мамка с бабкой на то глянули?

— Грызли всякий день. Заставляли аборт сделать; Я заупрямилась. Ну, пока родила мальчонку, свет опаскудел. Дома зашпыняли навовсе. А деревенские в говне вконец изваляли. Все поняли, что пузо не от Шурки. Времени много прошло, как он меня прогнал. Ну и давай славить на всю округу: вроде хуже чем я в свете нет. Особо бывшая свекровка старалась. Потаскухой, шлюхой, блядью называла. Всех деревенских на меня натравила. Проходу не стало. С дома неможно было выйти. Все как озверели, — заплакала баба.

— А ты Степана не искала?

— Зачем? Он женатый, двоих детей имеет. Я о том сразу знала, сам не стал скрывать. Да и к чему навязываться. Он меня не брал силой. Появился звездочкой в судьбе, на многое глаза открыл. А то бы до смерти вековала в дурах, виня себя неведомо за что. Нынче радуюсь, что живу мамкой, не впустую свет копчу.

— Выходит, к Саньке отгорела?

— Об чем ты? Глянь, Коленька, вылитый Степа. Его портрет. Я когда впервой вывела его во двор, бабы с зависти зашлись. У них детва корявая. А мой, как с телевизора взятый.

— Беспортошная безотцовщина! — хохотнул дед.

— И неправда! Все у Коли есть. Одет и обут не хуже других. А и что ждало в деревне, после того как Шурка выгнал? Замуж никто не взял бы, так и дожила б одна до смерти. Разве неправду говорю?

— Чего теперь ревешь? Есть у тебя Колька. Сама еще молодая. Встретишь еще человека по себе, устроишь судьбу и мальца вырастишь. Я чем могу, подмогну, не кину и не прогоню. Живи спокойно.

— Не нужны мужики. Я ребенка хотела и заимела. Назло всем, себе на радость.

— А и верно сделала. В кажной жизни свой толк нужен. Как гвоздь, какой все держит. Без дитенка баба что пустыня без воды, снег без тепла. Жила иль нет, какой прок от бездетной? Опять же и Шурка! Разве он мужик? Срам единый! Ему со стыда в деревне средь люду жить неможно. Не только не мужик, а и не человек. Таких, как вшей, огнем выжигать нужно. Не он, а ты его должна была опорочить вместе со всей родней. Жаль, что не сама от него ушла, а еще два года мучилась. Лучше вовсе не иметь мужика, чем вот такой под боком заваляется.

— Мамка другое сказывала, что хоть и плохонький мужик, а все ж в доме хозяин и для бабы ширма. Какая она ни на есть, никто блядью не ославит.

— А чего сама мужика с дому прогнала?

— Сказывала, что пил он крепко и дрался с ней всякий день, вот и не стало терпенья. Но я отца совсем не помню. Он ушел от нас, когда еще ходить не научилась. Отец, как только покинул, вскоре с деревни уехал насовсем. И никогда не приезжал. Никто не знал, куда подевался. Да и живой ли он теперь? Мамка его не искала. Выкинула из головы навовсе. Сама меня растила, без отцовской подмоги. Он нас тоже запамятовал.