Вячеслав Денисов - Тюремный романс

Проститутка честно провела у постели всю оплаченную ночь, а под утро, едва за окнами забрезжил рассвет, засобиралась восвояси. Вова выходил из сна, словно сходил с картины Малевича – ступенька за ступенькой. Проститутку он остановил уже в дверях.

– Это ты куда побежала?!

– Все, – честно ответила она, нетронутая.

– Ну, ты, может, и все, – возразил Вова. – А я даже ничего не почувствовал. Только пришла, и уже – все? Нет, дорогая, давай, по полной программе. Начнем с минета.

Выспавшаяся проститутка предложила позвонить сутенерам, договориться и доплатить, чем привела Подлизу в бешенство.

– Вы что, мышкин дом, кинуть меня решили?! Я вам сейчас такой договор организую, что…

Далее шло перечисление того, что может произойти в том случае, если его и дальше будут склонять к переплате. Проститутка попалась не из хлипких – хлипкие в Интуристе не работают – и подняла визг. Через минуту, за которую Вова безуспешно пытался овладеть продажным телом, к двери номера сбежались горничная, сутенер. Все обошлось бы для Грошева благополучно, если бы не эти проклятые опера из подразделения охраны порядка в гостиничном комплексе.

Отдел нравственности, будь он неладен. На бумаге не существует, а де-факто – вот он, в лице старшего оперуполномоченного Баранова.

Мало того что его взору предстали и проститутка, и сутенер, он усматривал в событии еще и половое насилие.

Подлиза с похмелья давай хвататься за вчера купленный у армян «ТТ», и это было последней каплей. В дежурке выяснилось, что Вова в федеральном розыске – опер через три минуты после прихода на работу нежданно-негаданно получил в руки одно раскрытое преступление, а Земцов овладел телом Подлизы. Все произошло настолько быстро, что ни Земцов, ни даже сам Грошев не понимали, что случилось.

В УБОП Вове задавали один-единственный вопрос:

– Где Локомотив?

Сказать, что его били до полусмерти, нельзя. Однако соглашаться с тем, что не били, было невозможно. Грошев сказал все, что знал, но оперов из антимафиозного ведомства это «все» не устраивало. Тогда Вова рассказал все, что знает. Но этого показалось мало, и через шесть часов непрерывной беседы он наконец-то рассказал все.

И оказался в руках областной прокуратуры. Все повторилось – пришлось снова все рассказывать. Как раз ту часть, которая вспомнилась после последних шести часов в УБОП.

Около четырех часов дня адвокат Яновский зашел в здание Центрального районного суда, а еще через сорок минут вышел, вынося в своем портфеле постановление об освобождении из-под стражи заместителя транспортного прокурора Александра Ивановича Пермякова.

Саша вышел из ворот тюрьмы, ежась под солнечными лучами вечернего Тернова. Медленно подошел к «Волге» с номерами областной прокуратуры, дрожащей рукой открыл дверь и сел внутрь. В машине его ждали Струге и Пащенко…

Когда водка закончилась, а на закат над Терновкой уже больно было смотреть, Сашка не выдержал. После месяца нахождения в одиночной камере он исхудал не только телом, но и душой. Напряжение, коим он был заряжен в тюрьме, стало покидать его только через несколько часов нахождения на воле. Истерик не присутствовало. Появились усталость и дурман, и не водка была тому причиной.

Под переглядки судьи с Пащенко он смотрел через стакан с остатками водки на красное солнце, бормотал что-то и морщился.

– Сань, может, домой? – спросил Струге. – Обо всем перетолковали, завтра выспишься, продолжим, а?

Тот упрямо качнул головой, и наступило молчание. После четырех недель заключения Пермяков имел право на решающий голос. Антону даже не пришло в голову настаивать. Однако ситуация заходила в тупик, но должна была закончиться, как и положено хеппи-энду, хорошим настроением. Инициатором этого выступил сам Пермяков.

– Знаете, что оказалось там самым простым?

– С Кормухиным разговаривать, – предположил Пащенко.

– Нет. – Сашка улыбнулся и снова покачал головой. – С Сорокой. Три недели в одной камере с отморозком – это причал для ищущей отдохновения души.

А Струге думал, что соседство с Ферапонтовым обернется для Пермякова тяжелым испытанием. Оказывается, самыми невыносимыми для зампрокурора стали встречи с коллегой по фамилии Кормухин.

– Очень трудно… Просто невозможно разговаривать с тем, кто смотрит тебе в глаза и уверен в том, что ты подонок…

– Забудь, – посоветовал Пащенко. – Мы знаем, что ты не вымогал этот чертов дом.

– Спасибо, что вы верили мне, ребята… – устало выдавил Пермяков. – Но я вымогал этот чертов дом.

Темнота обрушилась на берег так стремительно, что Сашка различался в ней уже с трудом.

– Что ты сказал?.. – не поверил своим ушам Струге.

Пермяков был слегка пьян, его прежнее местонахождение давало возможность делать сезонные скидки на цену заявления, поэтому Антон Павлович с Вадимом еще не понимали, что вечер стремительно превращается в ночь.

– Саня, повтори, что ты сказал, – тихо сказал судья. – Я, кажется, ослышался.

– Ты не ослышался. И Вадик не ослышался. Я ухожу из прокуратуры.

– Я ничего не понимаю, – выдохнул Пащенко. – Ты пьян, Сашка. Поехали домой, тебя сестра заждалась!

Вместо ответа Пермяков откинулся на подставленный локоть и стал осматривать газеты в поисках спиртного. Он не искал буженину или сыр, такими движениями мужик может искать только водку.

– У меня есть еще одна бутылка в багажнике, – сообщил Вадим.

– Так принеси.

Неуверенной рукой наполнив пластиковый стакан, Пермяков медленно выпил жгучую жидкость.

С хрустом сжал стакан и отбросил в сторону.

– Я вымогал этот чертов дом. Делал это сознательно и давал себе отчет о последствиях. Кормухин был прав, но не смог этого доказать. – Оглядев друзей цепким взглядом, который бывает только у хорошо выпивших людей, добавил: – Нашу школу не переборешь, правда? Школа наша… Ничего он не смог доказать, ничего… Я сломал его. И вы помогли, спасибо… А насчет дома не сомневайтесь – вымогал, дело прошлое…

Струге и Пащенко, окаменев, сидели и смотрели на то, как их старинный друг виновато морщится.

– Дело прошлое…

– Этого не может быть, – едва слышно выдавил судья.

– Мо-о-ожет… – уверенно протянул Пермяков. – Еще как может. Я так и сказал – на дом согласен. Выпускаю Кускова, а вы мне – дом в Сочи. Знаешь, Антон, дом этот какой? Крутой дом, без вопросов. С мансардой, двести девяносто квадратов общей площади. Если его продать, то запросто можно «трешку» на Охотном ряду взять…

– Он пьян, – поняв, поставил диагноз Пащенко. – Везем его домой. Надоело этот бред слушать!..

– Это не бред!.. – внезапно став трезвым, повысил голос Пермяков. – Это истина. Рожин предложил мне дом, и я дал свое согласие! Все. Я не жду понимания.

И темнота опустилась. В этом кругу не было принято повторять шутки.

– А ведь дом теперь твой. Правда, Саня? – профессионально поразмыслив, констатировал судья. – Рожин, если я прав, успел на тебя свое право оформить?

– Успе-е-ел… – так же нехотя пропел Пермяков. – И я ухожу из прокуратуры. Только оправдываться не собираюсь. Не в чем.

– На самом деле? – удивился Пащенко.

– На самом, – подтвердил Александр.

– А то бы остался.

В историю по-прежнему верилось с трудом, но яд в словах Вадима уже чувствовался.

– Нет, Вадим, не получится. – Оторвав травинку, Пермяков сунул ее в зубы. – Меня не Кормухин, меня ситуация поломала… Я уже не смогу.

Поддержки, как и упрека, он не встретил. Он понимал, какими взглядами на него сейчас смотрят, и объяснил:

– Я шутя сделал то, за что раньше брал за ноздри других. И так же шутя побывал на их месте. Весь комплекс мероприятий от ареста до освобождения. Вот что меня поломало, ребята…

Наступила пора, когда нужно было либо уезжать, либо разжигать костер.

– Довезете до дома?

Шебанин сам развязал узел, который затянул. Отправив жену к матери в Сызрань, он вдруг почувствовал облегчение, которое приходит в тот момент, когда становишься свободным от обязательств перед близкими. Освобождение от семьи часто дается с трудом, но когда наступает, в первые дни приходит чувство освобождения от неких пут. Не нужно бояться за близкого человека, нужно беречь лишь себя. То есть – не отвечать ни за кого, в том числе и за себя. По всей видимости, это самое чувство и запрещало настоящим ворам иметь семью.

Локомотив к подобным не относился, он не признавал старых правил и, впервые оказавшись один, не ощутил никаких чувств, кроме безграничной свободы.

Оно и подвело.

Найдя в городе ресторан, в который ранее не ступала его нога, что казалось ему безопасным, он с удовольствие выпил водки. Выпил еще и еще. И опасность перестала казаться близкой, он вновь ощутил себя прежним Локомотивом, берущим от жизни все, что хочется. Достаточно лишь загадать желание и не ждать его исполнения. Все желания Яши исполнялись, словно в Уставе внутренней службы Российской армии – беспрекословно, точно и в срок.