Евгений Костюченко - Динамит пахнет ладаном

— Что за черт, — раздался недовольный голос Апача. — Это наш.

Орлов присел над тем, кого Апач оглушил, выбив из седла. На камнях лежал рейнджер из соседней роты, по кличке Пейот.

— Какого черта он тут шатается по ночам?

— Очухается — спросим.

Орлов хотел потеребить рейнджера за нос, чтобы привести в чувство, как вдруг что-то прошуршало по камням прямо у него под ногами. Он так и подпрыгнул на месте.

— Ты что? — удивился Апач.

— Змея.

— Змея? Ночью? В ноябре?

Апач огляделся, словно мог в темноте увидеть ускользающую гадину.

— Ладно, всякое бывает. Если люди бродят по ночам, почему змеям нельзя? Пол, я думаю, этот парень — дозорный. За ним идут остальные. Будем ждать?

— Они не придут, — сказал Орлов. — Если он в дозоре, то они сейчас ждут от него сигнала, что все в порядке.

— Да ладно тебе, — махнул рукой индеец. — Не все же такие умные, как мы с тобой.

Они заткнули пленному рот добротным кляпом и вернулись за оружием.

Договорились сначала стрелять в воздух, только чтобы напугать. Если откроют ответный огонь — бить по вспышкам. Если начнут обходить — не мешать. Если отступят — не преследовать. И самое главное — стрелять поочередно из карабина и револьвера, чтобы создать видимость, будто их здесь не двое, а хотя бы четверо.

Но все их приготовления оказались напрасными. До самого рассвета из каньона никто не вышел. А когда взошло солнце, Апач прогулялся между скалами и вернулся с обрывком тонкой бечевки.

— Это твоя «змея», — сказал он Орлову. — Наш приятель держал веревку в руке. А второй конец был там, у охранников каравана. Чуть что — он выпустил веревку. Те поняли — тревога. Стали ее сматывать. Она застряла в колючках между камнями. Обрубили. И ушли. Тихо, очень тихо.

— Ну и хорошо, — сказал Орлов. — Ночные перестрелки — пустая трата патронов.

Придя в себя, пленник стал мычать, дергаться и сучить ногами, требуя, чтобы его избавили от кляпа и наручников. Однако Апач обратился к нему с проникновенной речью:

— Не надо шуметь, брат мой. Если тебе не нравится наша компания, пожалуйста, можешь остаться. Мы только прикопаем тебя немного песком, да завалим камнями. А то тут койоты такие наглые, да и стервятников полно. Может, и не опознаем тебя, когда вернемся сюда с шерифом. Как тебе такое предложение?

Пленный рейнджер сразу затих, и хранил молчание до самого Эль-Пасо. Сдав его капитану Джонсу и доложив о результатах патрулирования, Орлов ожидал услышать хотя бы сдержанные слова одобрения. Однако Джонс буркнул что-то невразумительное, отводя глаза. Когда за пленным захлопнулась дверь чулана, который заменял тюремную камеру, Орлов спросил прямо:

— Мы зря его привезли?

— Вы зря на него напали. Если он был в дозоре, надо было дождаться каравана.

— С караваном мы бы не справились. А теперь у нас есть хотя бы один из банды.

— Этот? Он не из банды. Он ничего не знает. И ничего нам не расскажет. А вечером его заберет в свою роту капитан Льюис. И тебе с Апачем придется извиняться или хотя бы написать рапорт о случившемся.

— Тогда сначала придется научить Апача грамоте.

— Значит, тебе придется писать за двоих, — не улыбнувшись, продолжил Джонс. — Можешь начинать прямо сейчас. Вот бумага, перо. Садись за стол и пиши. Форму ты знаешь.

— Ты шутишь? — спросил Орлов. — Джек, все ясно как дважды два! Он — соучастник! Он тянул сигнальную веревку! Мы нашли там новые следы мулов! У меня нет никаких сомнений, что…

— У меня тоже нет сомнений, — спокойно остановил его Джонс. — Но парня придется отпустить. А тебе придется написать рапорт.

— Можно хотя бы сначала умыться с дороги? — спросил Орлов и, не дожидаясь ответа, вышел.

Он не собирался ничего писать. Джек Джонс ясно дал понять, что они снова вляпались в историю. Такое иногда случается со слишком ретивыми рейнджерами.

Ведь на лбу у пьяного незнакомца, что задирается в баре, не написано, чей он племянник. Скрутишь его — а потом строчи рапорт за рапортом. Или, скажем, остановишь подозрительное стадо на пути в Мексику, а через пару дней появляется его владелец с безукоризненными бумагами — и ты еще сам будешь двое суток глотать пыль, сопровождая этот явно краденый скот до самой границы. Каждый такой случай надолго отбивал у Орлова желание приезжать в Эль-Пасо, хотя ему и нравилось помогать Джеку Джонсу.

Капитан Джонс хотел честно делать свое дело. Он не собирался искоренить мировое зло или сделать всех людей счастливыми. Сказать по правде, плевать ему было и на мировое зло, и на всеобщее счастье. Он просто хотел, чтобы люди вокруг него не нарушали законы, принятые ими самими. Установили границу? Так будьте любезны, соблюдайте таможенные и прочие правила. Договорились не воровать? Так не обижайтесь, если из-за украденной коровы вас запрут в неуютном помещении года на два. Согласились не убивать друг дружку? Значит, убийца будет пойман и повешен рейнджерами, если только он сам не сдастся на милость суда.

Законы, действующие на Западе, просты и понятны. Просты и понятны также причины, по которым люди, одобряющие закон, при удобном случае не преминут его нарушить. Эти причины — выгода и «жадность.

И точно таким же простым и понятным было средство, которым капитан Джек Джонс приучал людей соблюдать законность. Это средство называлось страх.

Рейнджеров боялись. Именно поэтому они справлялись с тем, перед чем отступали другие силы — полиция и армия. И именно поэтому капитан Орлов был среди рейнджеров.

Но время от времени обнаруживалось, что законы писаны не для всех. Кого-то могут застрелить при попытке угона теленка, а кого-то оправдывают после кражи сотен тысяч долларов. Кого-то можно схватить за шиворот, а на кого-то даже косо глянуть опасно.

И сейчас, поняв, что они с Апачем снова зацепили какую-то вонючую кучу, капитан Орлов решил, что ему пора домой, на зимовку.

Сдав на склад походную амуницию и оружие, он, согласно традиции, устроил для рейнджеров скромную пирушку в гостиничном ресторане. Наутро, приняв холодную ванну и опохмелившись, капитан Орлов сел в первый же поезд, идущий на восток, чтобы добраться до соседнего округа, в распоряжение маршала Паттерсона.

После станции Сьерра-Бланка поезд еще какое-то время шел вдоль реки, а потом круто заворачивал. Этот поворот Орлов никогда не пропускал, он ждал его, заранее прильнув к окну.

Вот что-то запело под тряским полом вагона, по-новому застучали колеса, и вагон едва заметно накренился. Орлов не сводил глаз с бегущей за окном гибкой линии холмов, то ныряющей вниз, то снова взлетающей. И вот она. Его часовня. Несколько секунд она виднелась над холмами, словно поворачиваясь, поблескивая куполом. Крыша пламенела ярким красным пятном в сером низком небе.

Капитан Орлов перекрестился. Но вдруг рука его замерла, не дойдя до плеча. В последнюю секунду, прежде чем холмы скрыли от него силуэт часовни, он отчетливо увидел рядом с ней двух лошадей…

Захар сидел на скамеечке под акацией, ожидая, пока Тихомиров закончит молиться. Из-за приоткрытой двери часовни доносилось гнусавое пение. «… И спаси, Блаже, ду-у-ши на-а-а-ши».

— Как только закончим эту канитель, не задержусь в Америке ни на минуту, — сказал Тихомиров, выходя из часовни. — Поезд, пароход, Париж. О, Париж… От одной мысли о нем у меня начинается дрожь во всем теле. Ты любишь Париж, Захар?

— Мне и в Лондоне хорошо было, — уклончиво ответил Захар Гурский.

— Ты говоришь так только потому, что не знаешь Париж, как знаю его я. Да ты, брат, пожалуй, и не бывал на берегах Сены!

Захар бывал. Но счел за лучшее промолчать.

Последний раз он был в Париже аккурат три года назад. Руководитель зарубежной агентуры Петр Иванович Рачковский прекрасно говорил по-французски, обожал французскую кухню, был женат на француженке, дружил с французскими банкирами. Естественно, что он и жил в Париже, хотя считалось, что центр борьбы с эмигрантами должен находиться в Женеве или в Лондоне. Но Петр Иванович избрал Париж. А скоро и домишко приобрел в пригороде французской столицы. В промозглый ноябрьский вечер Захар чуть не простыл, несколько часов простояв на обочине дороги между Парижем и Сен-Клу. Он приехал сюда из Лондона, где погода тоже не сахар. Но почему-то на берегу Темзы его никогда не колотила такая дрожь, как сейчас. Наверно, не только холод был причиной такого озноба. Захар ждал от Рачковского ответа на свое прошение об отставке.

Его сделали агентом еще тогда, когда он заканчивал реальное училище. Смышленого парнишку подвели к группе студентов, которые сеяли смуту на рабочих окраинах. Его отчеты были полны важных подробностей. Захар обладал цепкой памятью и запоминал всё — клички, особые приметы, отношения между участниками кружка… Студенты поручили ему передать забастовщикам кипу газет — и он передал, предварительно встретившись со своим покровителем из жандармского управления. Это был первый подвиг юного революционера: газеты разошлись по цехам. Через неделю бунтовщиков стали хватать по одному — кого дома, кого по дороге к заводу. И наличие антиправительственной прокламации в кармане оказывалось главным основанием для ареста и последующего сурового приговора.