Евгений Костюченко - Динамит пахнет ладаном

Захар помнил каждый свой ход в этой игре. Его «подвиги» становились все опаснее. Он стал курьером, потом — боевиком. После первого убийства его перебросили сначала в Германию, потом в Англию. Он не боялся крови и спокойно шел на «острые акции». Захар всегда ощущал за спиной незримую поддержку Системы, и верил в свою неуязвимость. Только в последнее время его стало преследовать странное чувство — он уже не понимал, кому служит: Департаменту полиции или террору? Он стал слугой двух господ. Один господин был не лучше другого. И революционеры, и жандармы приказывали ему убивать. Захар знал — рано или поздно за кровь придется отвечать. Раньше-то он об этом не думал, но теперь, когда стукнуло тридцать, пора было перейти к мирной жизни…

Наконец у обочины остановился фиакр, из-за полога показалось раскрасневшееся лицо Петра Ивановича, и Захар забрался в карету, укрывшись воротником от взглядов извозчика. Петр Иванович похвалил его за расторопность, а потом сказал, что его письму не может быть дан ход. Больше того, вопреки установленному порядку, это донесение не было занесено в реестр тайной корреспонденции и по прочтении было немедленно уничтожено. «Надеюсь, ты не в обиде», — добавил Петр Иванович. Захар не обиделся. Бумагу можно сжечь, но, если бы потребовалось, он легко бы восстановил написанное, слово в слово. Даже теперь, спустя три года, он помнил каждую строчку того письма, выстраданного бессонными ночами.

«Дорогой друг!

Вам хорошо известно, что я всегда работал по чистейшей совести, старался выполнить все порученное по возможности лучше, и постоянно питал надежду, что в конце концов все-таки найдут меня достойным гражданином отечества и дадут мне моральную поддержку. Я играю довольно опасную роль, и сознание, что в случае несчастия не смогу иметь от Правительства нужную моральную поддержку, меня всегда угнетает. И вот, Дорогой друг, Вы могли бы все эти мои неприятности устранить и дать мне нужную моральную поддержку, если бы Вы мне выхлопотали откуда следует один настоящий заграничный паспорт на мою настоящую фамилию. Сердечно я Вас в этом умоляю, сделайте для меня эту милость. Я буду Вам на всю жизнь глубоко благодарен. Я тогда буду чувствовать себя настоящим человеком и морально успокоенным. И всегда останусь Вам и делу верен. Если же имеются на это материальные издержки, в следующий раз можете отсчитать затраченную сумму.

«Итак, письмо не получит официального хода по инстанциям. Но я могу все устроить и без инстанций, — сказал Петр Иванович. — Только объясни, зачем тебе паспорт? Уж не за океан ли ты собрался?»

Догадка оказалась верной. Захар, как и любой нормальный эмигрант, даже не думал о возвращении в Россию. Особенно после того, как партия террористов перевела его на нелегальное положение. Захар три года отработал слесарем в лондонских доках и неплохо насобачился по-английски. В Америке он не будет глухонемым, как большинство его товарищей. И работу найдет легко. Мечты о вольной и сытной американской жизни кружили ему голову. Но главное — там, за океаном, его не достанут ни враги, ни друзья.

Петр Иванович одобрил его планы. «Ты это заслужил, — сказал он. — Исполнишь последнее дельце — и гуляй на все четыре стороны. Дельце пустяковое».

Тенорок Петра Ивановича чуть дрогнул, выдавая волнение. Захар понял: всё, что сейчас будет рассказано о деле, следует выслушать с особым вниманием.

«Знаешь отель «Де Бад» на Итальянском бульваре? — начал, откашлявшись, Петр Иванович. — Впрочем, не важно. Тебя туда отвезут. Отвезут и привезут, впустят и выпустят, тебе и делать-то почти ничего не придется».

«Фигура мне знакомая?» — осведомился Захар.

«По счастью, нет. А вот ты ему известен, хотя и заочно. Ему многие агенты известны. Имел доступ к картотекам Департамента полиции. Снял копии. А ныне решил заработать капиталец на этих сведениях, вознамерился продать полякам. Есть у них такая организация, «Пролетариат». Головорезы отпетые. С десяток наших агентов числится на их счету — кого нашли с проломленным черепом, кого так и не отыскали. Они, пролетарии эти, врагов забивают насмерть. Это у них вроде автографа. Ежели покойника ломами или молотками покромсало — значит, пролетарская работа».

«Меня стращать не требуется, — сказал Захар. — Вернемся к фигуре. Какая будет моя работа? Тоже — ломиком и молотком?».

«Боже упаси! — Петр Иванович перекрестился всей ладошкой, по-католически. — Работа будет чистая. Фигура сносится с поляками через своего агента. Поляк тот имеет к фигуре прямой доступ. Условный знак для швейцара — пригласительный билет на вечер Франко-Русского салона. Вот такой».

Петр Иванович передал Захару конверт.

«Тебе только швейцара пройти. Камердинер будет в отлучке. На этаже больше никого. Работай спокойно».

«Если не ломик и молоток, тогда что же?»

«Самоубийство. Вот тебе револьвер системы «веблей». Точь-в-точь такой, какой фигура всегда держит при себе, в халате».

Захар переложил револьвер к себе в карман, предварительно убедившись, что его барабан заполнен патронами.

«Их превосходительство давеча в казино изрядно поиздержались, — сообщил Петр Иванович. — Я так полагаю, что более подходящего момента и не найдешь. Долги, расстроенные чувства, тоска да похмелье — хоть стреляйся».

«Их превосходительство?» — Захар не удержался от вопроса.

«Разве я не сказал? Фигура наша — отставной генерал. Ты что же думал, всякая мелочь способна по картотекам шарить? Нет, братец, на генерала тебя выводим, гордись. Достойная фигура для последнего дела, как ты считаешь?»

«А мне все равно, хоть генерал, хоть министр, — равнодушно ответил Захар. — Я человек государственный. Кого отечество приговорило, того я без колебания…»

Он провел ладонью поперек горла.

«Только вы с паспортом не медлите, Петр Иванович. А то, чувствую, коситься на меня начали друзья-товарищи».

«Паспорт получишь вечером. Утром — генерал, паспорт — вечером», — сказал Рачковский.

Так и вышло.

Ранним утром Захар вошел в генеральский номер, держа перед собой конверт.

Седой румяный старик, позевывая, сидел за столом, разбирая бумаги. Рядом дымилась чашка горячего шоколада. Не поднимая головы, генерал пробурчал:

«Что так рано…»

Захар остановился на почтительном удалении от стола и вытянулся:

«Ваше высокопревосходительство! Пакет из салона!»

«А где… — увидев незнакомца, генерал удивленно вскинул седые брови. — Ну, не важно, пакет? Что за пакет?»

Подав конверт, Захар отступил в сторону и встал сбоку от стола. Генерал склонил голову, распечатывая пакет, так что Захару было очень удобно выстрелить ему в висок.

Старик обмяк в кресле, и его голова с глухим стуком упала на зеленое сукно стола. Захар положил свой револьвер на паркет возле безвольно повисшей руки покойника. А генеральский «веблей», лежавший в халате старика, перекочевал в карман к Захару.

Еще раз оглядел огромный кабинет и вышел так же спокойно, как и вошел.

Вечером он уже держал в руках свой паспорт. А назавтра был в Лондоне и собирал вещички, готовясь к поездке за океан.

Все исполнилось гладко. Почти идеально. Правда, полиция не поверила в самоубийство жизнерадостного русского богача. Было установлено, что рано утром в номер заходил некий курьер. Упавший на пол конверт с приглашением привел полицейских во франко-русский салон. А там они узнали, кто должен был отнести приглашение генералу. Так стало известно имя несчастного поляка. Журналисты оповестили об этом всю Францию. Казалось, убийцу вот-вот схватят. Но поляк исчез бесследно.

Год спустя тело мнимого убийцы генерала было обнаружено на окраине Сан-Антонио. Но это уже совсем другая история, не имеющая отношения к Парижу.

— Нет, ты не видел Парижа! — пылко воскликнул Тихомиров. — Кто хотя бы раз видел рассвет на Елисейских полях, тот никогда не забудет эту дивную картину.

— А мне и тут хорошо, — равнодушно повторил Захар.

Когда Исполнительный Комитет вынес смертный приговор Александру Второму, Гаврюше Тихомирову шел семнадцатый год, и посему он воспринял новость с детской наивностью. «Значит, скоро революция?» — спросил он у сестры. Та в ответ лишь улыбнулась и потрепала братишку по щеке.

Исполнительный Комитет считался наиболее законспирированным подразделением «Народной Воли», и его решения доводились только до избранных. Однако Гаврюша знал о Комитете больше многих заслуженных революционеров, хотя сам в организации не состоял. Не состояла в организации и его сестра, Поллинария, которая, тем не менее, во всех подробностях расписывала Гаврюше борьбу с царским режимом. А вот ее жених был в «НВ» не последним человеком. Он принадлежал к почетной касте нелегалов, и появлялся в доме Тихомировых то в мундире железнодорожника, то в косоворотке и сапогах со скрипом. Гаврюша долго не знал, как зовут жениха его сестры. О нем так и говорили в доме — «Полюшкин жених». Однажды он подслушал, как, прощаясь, сестра назвала своего возлюбленного польским именем Янек. Только в восемьдесят пятом году, когда в газетах появилась фотография террориста, погибшего при взрыве собственной бомбы — только тогда Полюшка обмолвилась, пряча газетную вырезку в шкатулку: «Прощайте, Замойский». Так Гаврюша узнал, что при более благоприятных обстоятельствах мог бы породниться с самим Иваном Замойским, знаменитым боевиком.