Георгий Миронов - Анаконда

Да, она, доктор педнаук, не совершившая в науке ни единого открытия, сделала пять лет назад главное свое открытие, определившее ее жизнь на все оставшиеся годы: в переломные эпохи можно стать сильным, богатым, влиятельным и даже знаменитым, если действовать по жестоким законам волчьей стаи, уголовной банды.

Отряхнула она с подошв смешные «пионэрские» принципы, на которых ее пробовали воспитывать отец, а потом мать и отчим. И стала Бугром. Хозяйкой.

В то, что к деятельности института отношения не имело, она секретаря-референта не посвящала. Никогда не знаешь, на чем подзалетишь. И потому три письма: два на русском — в Тюмень и Екатеринбург, и одно на французском — в Страсбург, она сама отпечатала на компьютере, пропустила в одном экземпляре через принтер, заложила в факс и послала куда надо. После все три странички подожгла от золотой зажигалки, которой только для таких целей и пользовалась.

Нет, она не боялась неожиданного обыска. Во-первых, это исключено потому, что исключено. А во-вторых, в письмах не было явного криминала. Слова были самые обычные. И понять их могли только ее люди.

Получив факсы, в Тюмени активизируется отправка эшелона с нефтью в Германию по линии льготного таможенного прохода, данного Международному фонду инвалидов труда, в Екатеринбурге дадут зеленую линию другому эшелону — с алюминием из Красноярска, идущим в Германию «в порядке исключения», с разрешения первого вице-премьера, сверх положенной квоты, а в Страсбурге начнется очередная рокировка: девочки из европейских борделей поедут на Ближний Восток, а им на замену уже отправлены «хореографические ансамбли» из Саратова, Волгограда, Вологды, Полтавы и Тарту. Обо всем подумать надо, все успеть. Какое тут отмечание дня рождения?

Подумав о дне рождения, праздничном столе, который ко всем праздникам во времена ее детства накрывался в квартире ее отчима, бывшего конника Первой Конной Ивана Хрисанфовича Старостина, она вдруг ощутила зверский голод. Вспомнила и вареную стерлядь, и жаренного на вертеле осетра, и свежую телятину в сметанном соусе, селедку, моренную сутки под шубой из свеклы и майонеза, варенную с сухим укропом картошку — все те яства, которые ежедневно появлялись на столе заместителя министра Ивана Старостина, пока его не арестовали в 1951 году. А ведь как спокойно за его широкой спиной им с мамой жилось! Когда отца арестовали в 1939 году, они с матерью сразу от него отказались, обе взяли мамину девичью фамилию — Бугровы. А мать потом — фамилию Старостина. Отчим в юности служил коноводом у Буденного, потом — ординарцем у товарища Сталина, под Царицыном. Хорошо, видно, коней да баб водил к красным командирам, коли на всю оставшуюся жизнь себя обеспечил. Как был темным, необразованным жлобом, таким и остался. С отцом, дворянином по происхождению, не сравнишь. Но и выбирать ведь не приходилось.

В 1951 году арестовали и отчима. Еще хорошо, что не за «политику», а за расхищение социалистической собственности. Так что на судьбе мамы и ее, Иришки, этот арест уже не отразился. Тем более что в 1954 году вдруг выяснилось: умерший в тюрьме Иван Хрисанфович Старостин ни в чем не был виноват, залетел по навету, защититься из-за своей глупости и необразованности не сумел. Заместителем министра работал, а образование имел — три класса и коридор. И то в церковно-приходской школе, а не в Пажеском корпусе.

Лицом Иришка была похожа на отца. А ела как отчим: жадно, грязно, руками. Она отрывала волокна куриного мяса с «ножки Буша», яростно вгрызалась в хрящики, обсасывала и разгрызала хрупкие прожаренные косточки, заедая большим свежим огурцом, от которого откусывала, держа его в левой руке. В правой был зажат намертво куриный коленный сустав. Перемазалась, конечно, так и обтереться не трудно, зато так вот смачнее, вкуснее. Не то что вилочкой и ножичком.

— Ах, пути-путички... Ах, мы вилочкой-ножичком, — передразнила она кого-то.

Вытерла сальный рот и замасленные руки бумажной салфеткой, бросила ее в корзину для бумаг.

Промахнулась, выругалась крепким солдатским матом. Благо одна была в комнате. Вспомнила случайно услышанные, когда проходила мимо институтской курилки, слова какого-то задрипанного сэнээса:

— Истинный интеллигент — это тот, кто не матерится даже мысленно и не бросает окурки мимо пепельницы и урны, даже если его никто не видит.

Ну, ничего. Мы и без этого проживем. Не знаю, как там насчет интеллигентности, а вот доктором наук она решила стать и стала. И академиком Академии народного хозяйства. И богатой стала.

Очень богатой. Ей даже иногда становилось страшно, когда, оставшись в кабинете одна и точно зная, что никто ее не видит, она карандашом на бумаге складывала столбиком суммы, лежавшие на ее счетах в шести европейских банках и одном в Багдаде (поскольку Ирак отказался признать концепцию Интерпола и запретил экстрадицию преступников, востребованных из других стран, а также полностью блокировал возможность получения информации о счетах в банках Ирака полицией других стран). Суммы получались астрономические.

Ей уже не надо было столько денег. До конца жизни, при самой буйной фантазии, ей их не растратить. На подкуп нужных людей идут деньги, которых хватило бы на пенсии всем старикам СНГ, — она не скупится на то, на что нужно. Но в остатке все равно остаются суммы, от которых кружится голова. Конечно, сами деньги — говно. Главное, что они дают, — это уверенность в себе. В своей силе. Она знала: захочет, нужные люди включатся в лоббирование, в прокачку вопроса, в продвижение кандидатуры. Так ее и в первые вице-премьеры можно провести. Только ей это не надо. Там о других хоть немного, да нужно думать. Здесь, на своей иерархической ступеньке, она могла делать то, что любила и к чему привыкла: думать только о себе, о своих интересах.

Она очистила апельсин, закатала рукав белой блузки, чтоб не обрызгаться, выдавила сок в кружку, жадно, хлюпая, выпила. Навела марафет.

И снова в высоком эргономическом кресле сидела красивая, строгая, неприступная Хозяйка, Ирина Юрьевна Бугрова.

Тяжело, несмотря на стройную фигуру, встала из кресла, некрасиво потянулась, почесала бок. Конечно, все эти французские вискозы — барахло, от них кожа чешется, а красиво.

Бугрова подошла к окну, безразлично глянула на залитую то ли дождем, то ли мокрым снегом улицу. Нет, пожалуй, снег... Вон, слой белый на крышах машин у института остался. А тот, что на землю падает, тает. Там, под землей, столько коммуникаций, что их тепло пустило бы в распыл и айсберг.

Айсберг айсбергом, а Михал Абрамыч Айзенберг, начальник Управления материального обеспечения НИР и ОКР, свое дело знает.

Евреев она не любила. Евреек просто ненавидела, напрочь в институт на работу не брала; тех, кто в нем был до того, как она стала директором, не мытьем так катаньем из НИИ вычистила. А мужиков терпела. Была в них какая-то деловая изворотливость, за которую была готова простить им многое.

Мысль ее проникла сквозь растаявший снег, сквозь тонкий слой асфальта, песка и глины, толстый слой бетона, в склады, хранилища, бункера института. Они занимали два этажа. Когда- то под институтом, в момент его строительства в 1972 году, был заложен комплекс гражданской обороны с эвакогоспиталем, бомбоубежищем, складами НЗ и прочим. Знали про него только бывший директор института, погибший в ДТП шесть лет назад, как раз перед назначением ее директором, начальник институтского штаба ГО, умерший вскоре от инфаркта, хотя в жизни на сердце никогда не жаловался, и начальник матснабжения Мишка Айзенберг. Он, кстати, первым и предложил использовать бесхозные помещения под склады. В те годы на этом можно было хорошо заработать. Вначале сдавали помещения. Потом стали для себя использовать. Сейчас в складах института было нигде не оприходованных ценностей на миллионы долларов. Но знали обо всем только она, Мишка и пять начальников складов, людей, запуганных до икоты и проверенных в деле.

И еще кузнец-умелец дядя Никодим. Где его раздобыл Мишка, уму непостижимо. Был он черен, лицо его плотно заросло черным с сединой волосом, даже на носу и на ушах топорщились длинные черно-седые волоски. Дядя Никодим там и жил, безвылазно. То ли от семьи прятался, то ли от милиции. Но, учитывая, что охраняли склады посменно шестеро бывших спецназовцев, убежать он, само собой, и не смог бы. А так всем было спокойнее.

Потому что кузнец-умелец дядя Никодим в институтской подземной лаборатории плавил присылаемые «с воли» золотые вещицы: сережки, перстеньки-колечки, цепочки, часики. Камушки из них, если были, вынимал другой человек — глухонемой Валя, работавший в крохотной каморке и живший, как и Никодим, на правах добровольного затворника. Еду и выпивку им сюда приносили охранники. В достатке и ассортименте. А бабами, что характерно, оба не интересовались.

Валя смывал, оттирал с золотых вещиц кровь и частицы мозгового вещества, грязь, если они были. И уже чистыми отдавал