Б. Седов - Один против всех

Черных покачал головой, осуждая мою убогую фантазию, но, усевшись на скамейку, все-таки пригласил меня сесть рядом.

Для начала наследник российского престола уткнул лицо в ладони, долго молчал, потом достал платочек, вытер глаза и нос и, наконец, решился начать.

- Нужно спасать Россию, Леша, - сказал он спокойным и будничным голосом, как говорят, - нужно собрать грибы или забить гвоздь, - и сделать это можем только мы с тобой…

Я согласно кивнул. В последнее время я только и делаю, что кого-нибудь от чего-нибудь спасаю. Совсем недавно вот олигарха Береговского спас, за что был осыпан немерянными обещаниями всех благ, милостей и преференций, самым главным из которых было сказанное олигархом «Я этого никогда не забуду, Леша!»

Так что спасать я уже привык, а один человек или сто сорок пять миллионов, - разница, в сущности, небольшая…

- Гибнет Русь наша Великая, рушится надежда человечества, гаснет Светоч Духовности и никому до этого нет дела. Президент нынешний, конечно, хороший человек, прекрасный специалист, но он все-таки из старой гвардии, мыслит категориями прошлого века. К тому же связан обязательствами с людьми прошлой администрации и своими соратниками. Нужен человек, как бы лишенный прошлого, но с другой стороны - тот, кто своими корнями восходит к самым истокам русской нации, исконный русак, в ком течет беспримесная кровь славян-духоборцев, некогда вставших грудью на защиту Веры от поругания инородцев.

Лоб престолонаследника омрачила тяжкая дума о будущности России. Захотелось встать и уйти, чтобы не мешать спасению Отчизны, но Черных вновь воспрянул, положил мне руку на плечо и произнес торжественно и печально:

- Я готов принять этот крест на себя. Исполню завет предков, подобно Михаилу Федоровичу, в грозное время Смуты, войду в Кремль спасителем Отечества, и ты мне поможешь в этом, и труды твои зачтутся в царствии моем и Царствии Божием, на Земле и в небесах стяжаешь ты славу, Лешенька!

Пуще прежнего захотелось встать и уйти, но рука Черных плотно лежала на моем плече, а глаза прямо и колко смотрели в мои глаза.

- Чего делать-то надо? - вздохнув, спросил я.

- Вот это - другой разговор, - другим, простым голосом заговорил Черных, - я слышу речь не мальчика, но мужа. Если мы с тобой сработаемся, а я верю, что так и будет, интуиция меня еще не подводила, то вырежем мы Светлане эту ампулу, и заживете вы счастливо, под моей благосклонной опекой…

Похоже было, что его опять понесло, и я повторил вопрос:

- Что делать надо?

- Перво-наперво ты выступишь с обращением, в котором во всеуслышание объявишь, что отрекаешься от роли Господина Головы, что тебе ее навязали и ты вынужден был исполнять эту роль, которая тебе глубоко претит. Ты сожалеешь о том, что тебе приходилось делать, а особенно - о своем сотрудничестве с российским преступным миром, потому что ты честный и порядочный человек, герой Афгана, проливавший кровь за счастье и свободу угнетенных. Впрочем, текст речи уже заготовлен, тебе осталось только прочесть ее. Слезы в голос добавишь, искреннего негодования - и все будет хорошо, а я уж позабочусь, чтобы запись как можно скорее показали по всем каналам, и не один раз, и с комментариями важных людей, которые расставят, так сказать, акценты…

- И дальше-то что? - поинтересовался я.

- Не торопись, Леша, горяч ты, вижу, руки чешутся за дело приняться, придет срок - и это скажу. Пока твое дело - собрать в России команду и выполнять мои приказания, а придет срок - раскрою тебе весь свой план, великий план, без скромности скажу, и встанешь ты, Леша, одесную меня, чтобы каленым железом выжигать эти язвы на теле Матушки-России…

Мы молча пошли обратно, к машине, стоявшей у фонтана с рыцарем и мокрой девицей.

Все так же смыкались над головой ветви бука, чирикали птицы, бился головой о дерево дятел, но в мире что-то переменилось, и переменилось к худшему. Не по себе стало от откровений Романова-Черных, от горячечного жара его слов, веры в себя, в свою правоту, в то, что именно он принужден какой-то высшей силой к спасению страны. И можно было бы плюнуть на него, на его вселенские прожекты изгнания инородцев и передела российской действительности, но - за ним сила, за ним деньги, за ним ум, пусть больной, ущербный, извращенный, но оттого - более опасный для прочих. И чтобы не случилось катастрофы, не разразилась над Россией страшная междоусобная гроза, нужно его остановить и сделать это придется мне. И это дело станет для меня самым главным, может быть, даже важнее спасения Светланы, потому что, кроме меня, его не может сделать никто, и я должен не только ввязаться в бой, но и победить…

Глава вторая

Здравствуйте, я ваша тетя

На мое плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Сквозь тонкую ткань футболки чувствовались мозоли на ладони незнакомца, крепкие пальцы держали меня уверенно и цепко, при желании из такого немудреного захвата уйти было бы не так и просто, но освобождаться я не спешил, потому что знал - за моей спиной стоит Александр Годунов, человек, ради которого я сидел на палубе парусника «Ксения», пил живое пиво с мертвыми сушеными опарышами и подвергался сексуальным домогательствам разнузданной официантки.

- Опаздываешь, Саня, - заметил я.

- Так получилось, Леша.

Годунов сел напротив меня, осторожно положил на стол левую руку, правую протянул мне для рукопожатия. Мы неловко поздоровались через стол и я, не таясь, начал рассматривать старого боевого товарища.

Познакомились мы с капитаном Годуновым давным-давно, в другой стране и в другое, давно прошедшее время. После окончания краткосрочных офицерских курсов в знаменитом Рязанском училище ВДВ, я был направлен для дальнейшего прохождения службы в Афганистан, где первым делом прошел стажировку и крещение боем в офицерской спецроте, названной так не для красного словца, а потому, что там служили исключительно офицеры и прапорщики, и задания спецрота выполняла действительно специальные.

Это был первый бой, где мы с Годуновым прикрывали друг друга. Не скажу, что после этого мы стали друзьями, но работали в постоянной сцепке и оттого сошлись друг с другом. Хотя он, моложе меня годами, был уже капитаном и на парадной фотографии награды плотно закрывали его широкую грудь. За любовь к орденам, или цацкам, как называлось это в офицерской среде, товарищи прозвали его «Брежневым», предрекая, что к пенсионным годам капитан Годунов обгонит маршала Брежнева по числу и суммарному весу наград. Каждый раз, возвращаясь с задания, Годунов притворно вздыхал - блин, опять мундир портить! - имея в виду новую дырочку под очередной орден…

Потом я получил новое назначение - комвзвода разведки в один из полков Кабульского гарнизона, и была положенная в таких случаях отвальная, и когда мы с Годуновым вышли перекурить из штабной палатки, где был накрыт стол, Саша меня спросил:

- А как у тебя с памятью, Леха?

- Не жалуюсь.

- Три телефона запомнить сможешь? Вот так, с ходу, не записывая, и на всю жизнь?

- Наверно, смогу, - ответил я, и уже неуверенно добавил, - попробую…

Так, у входа в штабную палатку, под перебор гитарных струн майора Зайчика и хриплый прокуренный голос трижды разжалованного вечного лейтенанта Попова, Саня Годунов продиктовал мне три телефонных номера, два питерских, один - московский и добавил:

- Война кончится, Леха, и по одному из этих номеров ты меня сможешь найти, а если меня не будет, привет от Кастета передашь, я пойму…

* * *

Окончилась позорная война. Я долечивался в госпитале Бурденко, ранение было хоть и полостным, но не тяжелым, военврач Серега Ладыгин, ставший потом моим другом и погибший уже в мирном, готовящемся к юбилею Питере, вовремя сделал мне нужную операцию в Кабульском госпитале.

Потом меня перевели в Москву, где выгоняли из моей спины последние, самые мелкие осколки. Я давно был ходячим и проводил большую часть времени не в палате, а на сестринском посту или в курилке, где собирались и травили байки такие же, как и я, афганцы.

В один из дней в соседнюю палату привезли новичка. Палата называлась генеральской, из-за того, что была одноместной, с хорошей, удобной мебелью, телевизором и холодильником. Но бойцы пациентам генеральской палаты не завидовали, потому что надолго больные там не задерживались, большей частью покидая палату ночью, на каталке, с головой укрытые белой, с фиолетовым госпитальным штампом простыней.

Однако новый постоялец комфортной палаты действительно был генералом, потому что так обращался к нему персонал, и, похоже, шел на поправку - через пару дней индивидуальный пост из палаты сняли, все чаще слышался включенный телевизор, и пошел к генералу поток посетителей. В большинстве - людей в штатском, но были и офицеры в немалых чинах, погоны под белыми халатами были не видны, но сопровождали посетителей офицеры не ниже полковника, причем полканам приходилось большей частью сидеть в коридоре, изредка передавая в палату какие-то бумажки.