Плата кровью - Александр Анатольевич Пересвет

Семь патронов на пятерых. Как говорится, секция пулевой стрельбы принимает заказы от населения…

Жаль, что патронов осталось с гулькин нос. Всяко меньше, чем осталось «укропов»…

Подумал. Потом достал гранату. Не было гарантии, что завалил всех качественно. Профи, фиг ли. Улеглись, не шевелятся, изображают убитых. А потом поднимутся. Зомби, блин.

Вынул чеку. Тихонько перебросил эргэдэшку — хватит с них на голом месте, да и не последнюю же «эфку» кидать! — в направлении упавших. Отлетел рычаг, пауза, хлопок. Серый дым над местом, будем надеяться, окончательного упокоения врагов.

Приложил ладонь к груди, где крестик: прости, Боже, за причинение смерти.

После ухода Иришки как-то всё чаще обращался он к мыслям о Боге. Спонтанно совершенно. С чего бы? Нет, Алексей был нормальным православным. Не воцерковлённым, конечно, — без постов и прочих всяких исповедей, которые считал блажью. Но в храм входил с благоговением, видя, а вернее, чувствуя, что и без всяких попов здесь открыт некий канал к Тому, Кто мудрее и совестливее простых бытовых человечков. Намолено в этих храмах, что ли?

Нет, сам он ничего не просил у Бога. Особо и нечего было просить, всё вроде бы нужное и так имелось. Но вот в храме Всех Скорбящих Радости на Большой Ордынке стоял довольно долго перед иконами, больше похожими на картины из ближней Третьяковки. Опять же — ничего не просил, ни о чём не молил. Общался? Пожалуй. Только не в духе какого-то смешного диалога со святым — хотя дольше всего стаивал перед иконой-картиной Христа, — а…

И вот не сформулировать же! Нет, вроде как стоял перед каким-то порталом. Как из кино. Ничего не обретал, как будто бы положено. Просто вроде как подключался… и потом отходил, неся это соединение в себе.

Вот и сейчас вдруг вспомнилось. К концу, что ли, дело идёт? К встрече с Ним?

Да допустит ли? В крови ведь руки-то, в человеческой — что бы там ни говорил Тихон о приставках к оружию…

«Руки-от», сказал бы Еланчик.

Где он теперь? Тело-то вон оно, на окраине лежит, у гаражей. А человечек этот сам где, родной и святой? Когда-то ведь просто и без сомнения встал за людей. За тех, кого в Одессе фашисты заживо сожгли. Вот Алексей тоже тогда желваки катал и нацистов этих ненавидел, что Дом профсоюзов жгли. Но — продолжал работать. Покамест отца нацисты не убили. А Еланчик дорогой, с тремя жёнами его — «две бывших и одна мила моя», — узнав об Одессе, тут же поднялся и пошёл защищать не свой даже народ! — от фашизма…

Да нет, свой народ он пошёл защищать!

Как же ты не уберёгся-то, Еланчик? Как теперь твои три жены будут, а? Нет, Господи, прости, но отменяю я свою просьбу о прощении. Вот этих пятерых я за Еланца в ад отправил! А уж ты, Боже, сам веси, достоин ли светлый человек Витя Максимов, вышедший на смерть за сожжённых заживо фашистами, того, что за него я пятерых нацистов положил. И ежели не достоин, то возложи на меня смерти те. Ибо всё равно не столь я верующ, чтобы не радоваться: по стольку бы за каждого своего — и можно было бы умереть спокойно…

А ведь они, горстка разведчиков с горсткой казаков, — почти освободили посёлок! Сами!

Казачки примчались часа через два после того, как бойцы Бурана всё же закрепились в посёлке, откусили в темноте по-тихому почти треть, организовали оборону. Причём столь удачно, что укры долгое время менжевались давить всерьёз, полагая, что такой успех может вырвать себе рота, не меньше — но никак не два десятка бойцов.

И этот успех можно было развивать!

Но как-то всё пошло вкривь. Как доложил Куляб, с которым соединились, зачистив и несчастную засаду, и две улицы села, казачки прискакали на одном танке. Другие почему-то за ними не подошли. И самих оказалось мало: по пути их срезал укровский броневик из засады. До места целыми добралась только половина. Человек пять. Остальные, соответственно, обуза, потому как их надо эвакуировать. А как?

Танк их, который всё же в деревню вошёл, очень скоро сожгли «укропы». Здесь откуда-то оказалось шесть штук украинской бронетехники. И у танкистов шансов не было. Они молодцы, они просто герои: разменяли свои жизни по две — на перекрёстке возле какого-то поместья с некогда красными, а теперь уже отсутствующими крышами, в небо ввинчивались сразу два расползающихся бинта чёрного дыма. Ещё две единицы сожгли ребята Бурана.

Вроде бы хорошо. Но ещё какая-то укровская техника гудела где-то неподалёку. И непохоже было по звуку, что там осталось только две железки. Слышно было, как выключала мотор то одна, то другая — но помимо них свирепел звук дизелей ещё откуда-то. Не исключено, что откуда-то подогнали ещё брони.

Да, блин, глупая была затея вообще сюда заходить! Слишком близко от Дебальцева. А там слишком много вражеских войск. На хрена вообще сюда сунулись? Отчего по уму не сделано было? Ну, как в училище давали? Всё же очевидно при одном взгляде на карту! На хрена это Никишино, Чернухино? Это же отдавливание противника — с концентрацией его сил! Надо было все силы туда бросить, на Светлодарск! Там же и оборона потом на внешнем и на внутренних фасах была бы надёжная. Роскошная даже — по-над водохранилищем. Где вообще парой рот с артиллерийской поддержкой можно армию удерживать на единственной годной для танков дороге.

И ведь подходили же к нему! Сам по сводкам знал: со стороны Горловки и от Ирмино — Троицкое. Что побудило отказаться от того направления и всё кинуть сюда, в эту мясорубку вокруг Дебальцева?

А, блин!.. Ладно, что уж. Теперь уж всё равно. Этот конкретный бой проигран. И ему уже не выйти из него. Всё просто. Подошлют укры ещё пятерых. Или взвод в атаку поднимут. Или танки подгонят. В общем, упокоят тем или иным способом.

Помощь не пришла. Перераненные казаки ею тоже не стали. В гаражах постепенно скапливались трёхсотые — и их, и свои… А оборона слабела. После того как забрали больше половины посёлка, пришлось вернуться обратно. Потери. И патроны. Их отсутствие.

Потом — отошли ещё. Это когда укры броню двинули. Ладно, ещё одну железку сожгли, остальные