Данил Корецкий - Татуированная кожа

Теперь кувшин стоял идеально. Константин Константинович сосредоточился на приятном: вспомнил, как заглянул на перемене в спортзал, осмотрел раздевалки, сделал Зайцевой замечание за капроновые чулки и взрослый бельевой пояс, подсадил Смирнову на кольца... И сейчас после звонка надо будет проверить душевые... Никто из учителей туда носа не кажет – пусть девчонки делают что хотят... Но должен ведь быть порядок! Вот он, Константин Константинович, и будет присматривать за порядком...

Душевное равновесие восстанавливалось, только пристальный взгляд прищуренных голубых глаз, от которого, казалось, вот-вот прогорит пуловер, не давал ему полностью прийти в норму. Ну да черт с ним, этот волчонок не стоит того, чтобы тратить на него нервы!

Константин Константинович не спеша подошел к Вольфу.

– Надумал? Теперь будешь рисовать? Тот еле заметно кивнул.

– Садись на место. Ты сам у себя украл столько времени, что можешь и не успеть. А тогда я поставлю тебе двойку в журнал. Такую то-о-о-ненькую...

Володя сел за парту и отодвинул глянцево-белый лист, на котором жирно синела паукообразная свастика.

– Что, опять за свое? – учитель повысил голос. – Больше бумаги у меня нет! Где я ватмана наберу на твои капризы? Переверни и рисуй! Или тебе нужен повод, чтобы отказаться трудиться?

Белоголовый пацан сидел в той же позе, крепко сжав губы и глядя прямо перед собой.

– Ну хорошо, я сам сделаю...

С примирительной улыбкой Псин Псиныч наклонился и перевернул лист, но и на другой стороне сидел точно такой паук. Учитель в несколько движений заштриховал свастику карандашом. Грифель раздраженно скрипел по меловой поверхности.

– Вот и все, считай, что ничего здесь нет! Рисуй вазу рядом...

– На этом листе я рисовать не буду, – тихо, но твердо проговорил мальчик.

– Не будешь?! – примирение сорвалось, учитель разозлился не на шутку. – Тебе, паразиту, лишь бы от работы увильнуть! Может, ты сам поставил крест, а сейчас строишь обиженного! Смотри, как бы у тебя на лбу такой не вырос!

Псин Псиныч протянул руку, чтобы ткнуть пальцем в упрямый лоб, но Вольф отдернул голову, слегка ударив по учительской ладони.

– Ах так?! – задохнулся Псин. – Ты посмел драться?! Ну все, мое терпение лопнуло! На перемене пойдем к директору!

Псин Псиныч трясся от ненависти. Схватить бы сейчас эту белобрысую гниду да ткнуть носом в парту, растереть по листу, чтоб действительно отпечаталась свастика на лбу! Так нет, в советской школе надо цацкаться с немецким ублюдком, расшатывать нервную систему! Что ему директор – он и там будет стоять, не опуская головы, пялить свои наглые голубые стекляшки! А вот если дать ему пару раз кулаком или этой вазой по затылку – тогда башка сразу опустится!

Прозвенел звонок. В классе поднялся гомон, захлопали крышки парт. Володя вскочил, положил злополучный лист перед Колей Шерстобитовым и быстро сделал то, что Псин Псиныч мечтал сделать с ним – со всего размаху ткнул его лицом в плохо заштрихованную свастику. Раздался громкий вскрик, по ватману разбежались красные капли и брызги.

Вмиг наступила зловещая тишина, которую прорвал дикий визг Псин Псиныча.

– Ну бандит, я тебе покажу!

Кинувшись вперед, он вцепился костлявыми руками в горло Вольфа, выволок из класса и, как ястреб цыпленка, потащил по коридору, не замечая испуганных взглядов учеников и учителей. Он только чувствовал хрупкость зажатой в ладонях детской шеи и явственно ощущал, что едва уловимый миг отделяет его от того мгновения, когда под судорожно стиснутыми пальцами хрустнут шейные позвонки: одно усилие – и все...

Это ощущение неожиданно возбудило учителя рисования, причем гораздо сильнее, чем голые тела тонконогих девчонок в душе или раздевалке. Происходящее вокруг вдруг заволокло туманом, уши заложило ватой, все чувства сконцентрировались внизу живота, где пульсировал горячий, остро напряженный отросток.

Под руками придушенно бился, что-то кричал и безуспешно пытался вырваться белобрысый, но Псиныч, уже не владея собой, продолжал сжимать пальцы. Внезапно вдоль позвоночника пробежал электрический разряд, все тело содрогнулось, и острое напряжение внизу прорвалось тугими выбросами спермы: раз, два, три... Такого легкого оргазма у холостого, чуравшегося женщин Псиныча никогда не случалось. Добиваться семяизвержения каждый раз приходилось тяжким трудом и всевозможными ухищрениями.

Ошеломленный, он сдавленно икнул и разжал руки. Туман вокруг рассеялся, уши отложило. Педагог стоял у директорского кабинета, вырвавшийся Вольф, спасаясь, сам распахивал дерматиновую дверь. Рядом стояли географичка с химичкой, они вытаращили глаза и осуждающе качали головами.

– Что с вами, Константин Константинович? Вы же его чуть не задушили! И у вас такое лицо... – Не дослушав, он рванулся за Вольфом. В штанах было мокро и противно, казалось, что эту мокроту можно увидеть со стороны.

Дородная женщина в строгом синем костюме и с туго стянутым на затылке узлом волос подняла голову от бумаг:

– Что за беготня? Кто за кем гонится?

Взъерошенный Вольф тер покрасневшую шею и тяжело дышал. Учитель тоже тяжело дышал и машинально отряхивал ладонью брюки.

– Что случилось? – раздраженно повторила директриса.

К Псинычу вернулся дар речи.

– Опять эти немецкие штучки, Елизавета Григорьевна. Этот тип сорвал урок: отказывался выполнять классное задание, ударил меня, избил до крови ученика! На педсовете я буду ставить вопрос об исключении, и многие товарищи меня поддержат...

– Вот как? А меня вы с «товарищами» уже не принимаете в расчет?

Историк по образованию, директриса была крутой руководительницей и любила повторять знаменитую, несколько переиначенную фразу: «Школа – это я».

– Но сколько можно терпеть? Почему из-за какого-то Вольфа...

– Минуточку! – директор хлопнула ладонью по столу. – Пролетарский интернационализм еще никто не отменял! Я член райкома партии и депутат райсовета, поэтому в таких делах разбираюсь лучше вас и ваших «товарищей»! И фракционной деятельности за своей спиной не потерплю!

– Речь идет об укреплении дисциплины, – тоном ниже забормотал Псиныч.

– Кстати, о дисциплине...

Елизавета Григорьевна сняла очки в стальной оправе и задумчиво принялась грызть заушник.

– У нас всего четыре учителя-мужчины, но, когда болеют военрук или трудовик, вы не соглашаетесь вести за них уроки. А часы физкультуры сами выпрашиваете у завуча! Причем мальчиков отправляете гонять мяч, а с девочками занимаетесь вплотную: подсаживаете на турник, поддерживаете на брусьях...

– Это клевета! – густо покраснел Псин Псиныч. – Я знаю, кто распространяет такие слухи...

– Что клевета? Что вы больше любите физкультуру, чем труд или военную подготовку?

– Я вообще не понимаю, какое это имеет отношение к поведению ученика...

– Ладно, можете идти. С ним я сама разберусь. Оскорбленный Константин Константинович с гордо поднятой головой вышел из кабинета и даже прикрыл дверь чуть громче, чем допускает почтительность к начальству. Директриса перевела взгляд на красную шею мальчика.

– Ты в каком классе? Фамилия, имя? Напомни.

– В пятом. Владимир Вольф.

– Ах да, из-за фамилии тебя дразнили волком...

– Моя фамилия Вольф.

– Я понимаю. Хотя ты же знаешь, что означает твоя фамилия, да? Ну ладно... За что же ты избил товарища?

– Пусть не обзывается, – глядя в пол, буркнул Вольф. Ему было неприятно это говорить: вроде как сам ябедничает.

Елизавета Григорьевна устало вздохнула.

– Опять волком? Или придумал какую-нибудь другую кличку?

– У меня нет клички.

– Да ну? Странно. Тогда я вообще ничего не понимаю.

Елизавета Григорьевна поднялась из-за стола, заложив руки за спину, прошлась по кабинету. На синем лацкане ярко выделялся красный флажок.

– За что же ты ударил одноклассника?

– Он мне свастику нарисовал. И обзывал по-всякому... Немцем, фрицем, волком...

– Вот видишь! Почему же ты говоришь, что у тебя нет клички?

Вольф упрямо мотнул головой.

– Нет. Кличка – это когда навсегда, когда не нужно имя. Когда все признают. И сам, и остальные...

– Например? – директриса остановилась, полуобернувшись.

– Гитлер. Сталин...

Он хотел продолжить ряд примеров, но осекся – вместо третьего слова явственно прозвучало многоточие.

Елизавета Григорьевна нахмурилась. Проявлять прозорливость не хотелось, и вообще разговор получался какой-то скользкий – на всякий случай лучше выдержать паузу подольше, кто знает, как можно будет истолковать любые слова, сказанные сразу же, сейчас.

Размышляя, она прошлась – от окна к двери и обратно. Нет, это не просто оговорка. Это позиция. Вот он какой ряд выстроил, вот на кого руку поднял! Этак и до идеологической диверсии недалеко... Недаром в райкоме постоянно напоминают о бдительности, да и куратор из органов предупреждает каждый раз... Придется звонить и в райком, и Александру Ивановичу...