Эльмира Нетесова - Месть фортуны. Фартовая любовь

— Так начальника должны были попереть из зоны под жопу! Неужель не сковырнули его? — спросил Хайло.

— Конечно, выкинули! Иначе не сидел бы среди вас! А засвечивать меня в дополнение к случившемуся ему самому стало невыгодно. Пенсии могли лишить, звания. Вот и выкинули из шизо через неделю, будто забыли, за что упекли. Мне тоже не хотелось вспоминать, но когда возник в барак, законники, вижу, поутихли. Указали на шконку, какую мне отвели. Рядом с печкой. Вякнули, что взяли в закон и теперь я средь них равным стал. Своим. Но… Все время ко мне присматривались. Удивлялись, как сумел дохляк бугая завалить, почти не махаясь, к тому же не загреметь в клешни бугра, не получить ни царапины, ни фингала? — усмехнулся Налим.

— Все вякали, что в рубахе родился. И после того никто не требовал от меня дрова. Получил свое место у печки, у самого тепла, где все. вечера канали фартовые, чтобы к нарам не примерзнуть. И тоже… Пели дрова человечьими голосами. А может, плакали? Кто знает? Сырые были. Одна сторона горела, а с другого вода капала, как слезы, с воем. Голос тот был похож на стон бугра. Так фартовые вякали. Мол, не может со своей глупой смертью смириться. А может, с дурной жизнью? Кто его поймет теперь? Говорят, будто души жмуров повсюду хиляют за мокрушниками и не дают им покоя до самой смерти. Может, слабаков отмазывают этим, и может, многие кенты по ночам базарят во сне. Орут оглашенно. Я тихо кемарю. Но иногда, когда слышу, как горят в печи дрова, вспоминаю тот барак… В Тиличиках… Где за каждую каплю тепла платились жизнями. Где поленья никогда не пели. Они, как жмуры, не согревшиеся перед смертью, просились в круг, к теплу, но так и не отогрелись.

— А бабу ту, что не добил, так и не встречал больше? — напомнил Король.

— Увиделись! Не без того! Через три года я в бега слинял.

Добрался до Свердловска! Случайно вечером увидел ее в парке, где с кентами пришлось бухнуть, подальше от фраеров. Она на скамье сидела с подругой. Сразу узнал я ее. Она как глянула, так язык и отнялся.

— Пришил ее? — спросил Шакал.

— Затрахали! Пропустил через шпану? — подсказывал Глыба.

— Нет. Сильничать не мог. Законнику такое не позволяется! А со шпаной я к тому времени уже не кентовался.

— Неужели так и отпустил? — удивился Король.

— Вот именно! Что с нее взять? Баба она, иль девка, выстудили Тиличики дурную прыть. Влипать по-новой в ходку на дальняк из-за какой-то бабенки, кому охота? Уж не обидно влипать по делу. Не из-за фифы! Да и не хочу лишний стон слышать в голосе огня. Хватило и без нее. Она и так, едва меня увидела, чуть не откинулась в парке. Добавлять не пришлось. Увезли на такси. А что, если б пришлось ей пожить в том бараке — в Тиличиках? Одной ночи хватило бы до конца жизни, чтоб до смерти отогреваться у огня! Я еще в зоне простил ее. И забыл… Сам виноват. Не надо любоваться слабыми цветами. Не мужское это дело. Не для фартовых, — умолк Налим.

— Можно подумать, что теперь ты фартуешь в белых перчатках! Жмуришь с выбором! Коль баба — в сторону! А перед молодой— поклоны бьешь! — рассмеялся Глыба.

— Фартую, как все! Но жмурю только ментов и фискалов, как закон велит. Других — не трогаю! Не гроблю без нужды! Оглушить, отключить бывает нужно. Жмурить часто не могу.

— Сможешь, если за душу возьмут, иль другого выхода не будет. Всяк за свою шкуру другому кентель откусит запросто. И не глянет, кто перед ним — свой или фраер? Своя жизнь всегда дороже. Ты зырил, как разборки идут на сходах, у фартовых, в зонах, даже в камерах? — спросил Шакал Налима.

— Я не смотрел! Не могу, не люблю расправу!

— Это когда тебя не касается! Не твоего врага припутали. А если б твой виновник ходки, или трамбовки твоей по-другому заговорил бы! Всех был растолкал, пролез бы к пытошной лавке, чтоб видеть, как впиваются в тело обидчика раскаленные пруты, жгут кожу, оставляя черные рубцы, волдыри. Как повисает на этих прутьях кожа, как все тело обидчика покрывается потом. А ему вбивают в пятки гвозди. До самых колен. Такого ни один не выдерживал. Блажили нутром, выли по-звериному. А ты стоишь и кайфуешь. За тебя вламывают! За всякий горький миг. Пусть пережитый, но отомщенный виновнику сторицей! Такие разборки — праздник для фартовой души! И лажанутых пытают нещадно. Любой охотно за это возьмется, вымещая свою обиду и горе кентов! Ни у кого клешни не дрожат! Никто не пощадит фаршманутого! Все потому, чтоб другим неповадно было впредь! Неужели тебе не хотелось отомстить за себя? — повернулся Шакал к Налиму.

— Я на месте замокрю. Пытать не приходилось. До разборок не доводил, — сознался тот.

— Э-э-э, нет! Это без кайфа! Когда видишь муки, слышишь вопли! Потом, зыришь, как трудно откидывается падла, у самого на душе легчает. И уже не снится Колыма с Воркутой, зоны и бараки, опера — злее собак, а собаки — хуже волков! Потому что оплачено это все кровью врага! Я и сам, случалось, пытал! Да так, что у иных гавно через пасть лезло. Сами себе рады были горло перегрызть, только бы скорее откинуться! Я их смерть не торопил! Вытягивал душу по нитке! — вспоминал пахан.

— Я помню, как ты разборку учинил на Печоре! Стукача засек! Тот, какой брякнул операм о готовившемся побеге! Ну и уделали его! Классно! — крутнул головой Хайло.

— Трехни, пахан! — попросила Капка.

— Там мы втроем отбывали. Хайло, Налим и я. В фартовом бараке. Все путем. Канали по закону. Все бы ничего, но на втором месяце опера загоношились, чтоб нас шмонать, чуть не каждый день. То шмаль дыбают, то чай — иные чифирили, то водяру, нам ее шоферы привозили. Вольнонаемные за башли всем нас снабжали. Опера, как с цепи сорвались. И сразу стали находить заначники. Я допер, что в бараке стукач завелся. Решил надыбать. Три ночи шары не закрывал. Прикинувшись канал. И вот нам снова обломилось. Шоферюга привез кайф. Я за всеми слежу, кто куда мылится. В бараке, кроме законников, десяток кентов канали, какие не были в законе, но по воровским статьям влипли. За ними особо наблюдал. Правда, половина из них уже готовилась в закон. Бугра барака я предупредил. Законники — все настороже. Но, как не пасли, никто не дернулся никуда, а опера снова возникли и опять вытрясли из нас все. Дышать стало невпротык. Решили сваливать в бега. Ну и трехаем о том меж собой. А в бараке канал один. На кухне пахал. Помогал поварам. И всякий раз хамовку приносил. Тыздил для нас. Он из налетчиков. Его никто не подозревал. Но я, раскинув мозгами, понял, кроме него некому! Но не пойман — не виновен! Он с пахоты враз в барак рисовался. Никуда не возникал. Даже лидера у него не было. И все же закралось у меня сомнение, ну, хоть ты лопни. Оно, конечно, другие тоже могли. Но, шаг к операм, тут же законникам донесли бы свои. Они все вместе пахали. Засветили бы стукача. К тому же их тоже трясла охрана. И в шизо влипали. Но и того — с кухни, в покое не оставляли. Трамбовали. Но почему- то без фингалов. Вот я и вздумал проследить за ним. И, поботав с фартовыми о побеге, я решил засечь его. Мы договорились с кентами слинять через три дня. Велели этому мудиле с кухни, хлеба припасти. Он обещался. И рано утром я с ним на кухню возник. Взял две буханки и сделал вид, что линяю. А сам свернул за угол и с другой стороны возник. Вжался в стену. Слушаю, жду. чего и сам не знаю. Вдруг вижу, где-то минут через двадцать кент, что в нашем бараке канал, похилял с ведром к мусорному ящику. Ведро вытряхнул и оставил его там — кверху дном стоять. А ящик как раз напротив выщки часового. Тот осветил ведро. Я понял, кент кому-то семафорит. Как только часовой ведро увидел, наш — за ведро и на кухню. Я совсем в стену вдавился, доской-горбылем прикинулся и не дышу. Вдруг слышу, шаги. Кто- то к кухне хиляет вспотычку спросонок. Глянул. Опер из спецчасти. Ну, наш, слышу, повару вякает, что ему в отхожку приспичило. Опер у двери пасется. Ждет. Кент свалил из кухни прямо к нему и вякнул:

— Фартовые в бега навострились. С нынешним — три дня и сорвутся. Уже хлебом запасаются на дорогу. Их будет двенадцать. Не зевайте. Ночью, после отбоя, слинять хотят.

— Во паскуда! — захрустели кулаки у Короля.

— Хотел я враз обоих уложить…

— И надо было! — не сдержалась Капка.

— Да это для них наградой было бы. И мигом вернулся в барак, не стал слушать, что вякнул ему опер. Разбудил кентов. Все выложил. Потребовал разборку, Бугор, подумав, велел вечера дождаться. Чтоб не торопясь, с кайфом разборку провести. Когда сука с работы вернется. Вот тут его и накрыть…, — зазвенел голос Шакала. Воспоминания были не из приятных.

— Со смены он возник позднее обычного. Почти в десять вечера. Незадолго до отбоя мы успели подготовить ему кайфовую встречу. Едва он в двери, его за душу и в фартовый круг. Вякнул я при нем все, что видел и слышал, он аж с хари позеленел, доперло, что засветился. Надул в штаны. Понимал, что ждет. Но… От всего открещиваться начал, мол, не закладывал никого, с операми дел не имеет. И все я темню! Ну, меня тут разобрало! А бугор видит, что завожусь и чтоб не уложил суку в жмуры, с первого удара, велел вытряхнуть фискала из барахла и разложить на железной лавке. Мне велели зырить, но клешни в ход не пускать. Знали, вмиг распишу, и позвали слабаков, чтобы подольше кайф тянуть.